Василь Быков: Книги и судьба

Замерзший, голодный, на грани физического истощения, в одиночестве блуждающий по холодным лесам, возможно, уже глядящий смерти в глаза, Азевич очень много передумал о прошлом. И многое в нем подверг переоценке. В первую очередь — свои личные действия во время коллективизации. Свои — и «своих». Таких, как тот же Войтюшонок. И пришел к выводу, что они оба с Войтюшонком заслужили свою участь потому, что не только сами не страдали с земляками во время коллективизации, а способствовали притеснению и мучению крестьян. Неважно, что зачастую не по своей воле: и бессловесная покорность большевистскому начальству, и трусость — это было свое, личное… Так Быков снова и снова подводит читателя к вопросу о роли страха в поступках своих героев и о границе, где кончается «общий» страх и начинается личная ответственность за содеянное.

Во время очередной вспышки прозрения Азевич вспоминает свое знакомство с Дорошко, местным учителем, которому Советы наклеили кличку «нацдем» (или еще проще — «националист»), разновидность «саботажника», но не в индустрии, а в культуре [279]. Местные власти обвинили Дорошко в национализме за то, что он ставил белорусские пьесы и способствовал обучению детей на белорусском языке. Для «исправления» Дорошко направили разнорабочим на лесообрабатывающее предприятие, где Азевич был секретарем комсомольской организации. Партия поручила Азевичу идеологическое перевоспитание Дорошко. Загвоздка состояла в том, что по уровню образования перевоспитуемый далеко превосходил перевоспитателя. Довольно скоро Азевич осознал, что это не Дорошко, а ему необходимо поработать над своими знаниями и таким образом перевоспитаться:

Как только Азевич осознал этот факт, авторская ирония совершенно исчезла из описания его сложных отношений с Дорошко, перешедших со временем если не в дружбу, то в крепкую взаимную симпатию. Уважение Азевича к Дорошко проистекает не только от сознания интеллектуального превосходства учителя, но также от силы и устойчивости его нравственных ценностей. Сила воздействия Дорошко на Азевича такова, что, когда Милован, агент НКВД, пытается заставить того донести на учителя, он не подчиняется его требованиям. Никакие средства психологического воздействия, даже угрозы не могут остановить Егора в его первой победе над страхом. Типичная метафора «Стужи» — холод — царит во всей сцене допроса. На этот раз, однако, от озноба страдает не Азевич, а агент НКВД, которого холод пронизывает с самого начала их встречи.

(Попутно заметим, что сцена допроса выполнена с такой типологической точностью, что производит впечатление реального документа того времени.)

Однако Быков не был бы Быковым, если бы единичная победа его героя над страхом оказалась окончательной и бесповоротной. На практике она оказалась почти ничего не значащей; в художественном смысле подтвердила тот факт, что любому, даже самому «пропащему» персонажу бывают свойственны моменты неожиданного благородства — на понимании этого, собственно, и зиждется литература. Страх обрушился на Азевича опять и овладел им с новой силой на следующий же день после доследования. Оказалось, что Дорошко арестовали — вне зависимости от того, что кто-то лично устоял и не донес. Возвращение страха и холода в его психологический мир вернуло все на свои места и в самооправдательном процессе мышления Азевича. Так, постепенно, ушло сожаление, что не сумел спасти учителя, а вскоре пропала и симпатия к «нацдему», пришел знакомый холод безразличия.

В быковской хронике событий коллективизации и первых месяцев войны катастрофа белорусских учителей совпадает с трагедией крестьянства. Дорошко, вне сомнения, — один из самых близких автору персонажей; мысли своего героя, если можно так сказать, Быков много раз развивал в своих публичных выступлениях и журналистских работах [281]. Одна из таких мыслей состоит из единственной фразы и в исполнении Дорошко, попытавшегося объяснить Азевичу разницу между националистом и патриотом, звучит так: «Патриот любит свое, а националист больше ненавидит чужое» [282]. Учителя уничтожили за подобные простые мысли; тем не менее, когда Азевич начинает свой путь к прозрению, ему на память приходят именно эти идеи.

Дорошко и Войтюшонок — не единственные учителя в «Стуже». (Кстати, Войтюшонок, когда мы его встречаем в последний раз, уже больше не учитель: снимая с себя эту достойную функцию, он как бы понимает, что не заслужил места учителя.) В одном из эпизодов Азевич встречает женщину с двумя детьми, которая подвозит его на своей подводе. Это — дети учителей, которых убили партизаны. А она их тетя, везет сирот к себе домой. Единственной виной этих учителей оказалось то, что их хату, как самую чистую в деревне, выбрал для жительства немецкий офицер.

Быков подводит своего главного героя к пониманию того, что в чем-то существенном две столкнувшиеся тоталитарные системы не слишком разнятся друг от друга. В этом отношении показательно, что Дашевский, бывший первый секретарь райкома партии, то есть человек номер один в районе при большевиках, при немцах возглавил главный полицейский участок [284]. Азевич не раз задумывается над тем фактом, что фашисты, партизаны, а перед ними большевики и созданные ими Советы — все они постоянно навязывали свою волю крестьянству.

Память постоянно возвращает героя Быкова к прошлому и дает предельно точную картину того, каким образом коллективизация сначала пропагандировалась в Беларуси, потом была насильно навязана населению и какие последствия провала этой не просто утопической, а криминальной идеи преследовали его земляков. Так, в начале кампании партия рассчитывала главным образом на силу собственного внушения. Пропагандисты и агитаторы типа Зарубы искренне пытались убедить крестьянство поменять свое исконное мировоззрение на мировоззрение пролетариата. Белорусские крестьяне, однако, не проявили интереса к этому чуждому для их менталитета призыву: