В наших переулках

И целое лето неясно, кто же больше нравится Павлику — я или Тамара. Кажется, я. Вчера вечером он накинул на мои голые плечи свою фланелевую курточку, когда мы все вместе встречали на полустанке поезд с родителями и я пожаловалась, что холодно. Но нет, кажется, Тамара. Он так хвалит ее голос, а поет она и в самом деле хорошо. Но вот уже в конце августа наша мама привозит в Головково еще одну мою одноклассницу, у которой только что умерла бабушка, а мама целыми днями на службе. И стоило появиться среди нас хорошенькой белокурой головке Лили Брянской, как ответ на роковой вопрос стал ясен: Павлик глядит только на новую для него девочку. А когда мы играли в разбойников в осиновой роще, то первую багряную ветку, добытую как трофей приближающейся осени, пронеся мимо меня, Павлик положил к ногам Лили. Я и через четыре года этого ему не забуду. Я припомню ему эту ветку.

18

Новая школа! Событие мало с чем сравнимое в двенадцать лет. Осенью 1936 года мы все — и Алеша, и я, и Тамара, и Лиля, и Алеша Стеклов, учившиеся в 7-й школе, переходим в школу № 46. Ликвидирован кризис с учебными помещениями! Тридцать шестой год знаменателен открытием в Москве ста новых школ, школ-новостроек. Так мы тогда и говорили с гордостью: мы будет учиться в новостройке! у нас в новостройке не будет второй смены! у нас в новостройке такие широкие коридоры! в наш класс в нашей новостройке никто, кроме нас, не войдет, можно там даже оставлять свои вещи.

Правда, наша «новостройка» к 1 сентября оказалась не готовой. Мы начинаем учебный год в чужой школе, но каждый день заходим во двор дома № 24 по Смоленскому бульвару проверить, как строится наша новая школа: вот уже побелили стены, а вот уже вносят в здание сверкающие свежей черной краской парты…

Пока же очень интересно учиться в помещении бывшей школы № 17, отныне закрывающейся: старинный особняк с колоннами, со скрипучей деревянной лестницей, с большущим тусклым зеркалом на ее площадке. Кропоткинская, дом № 35. Нам кажется, что мы не учимся, а играем в каком-то забавном спектакле в необычных декорациях, особенно, когда в школе время от времени гаснет электричество и в класс вносят зажженные свечи. Или когда во время перемен мы вылезаем из окон и разгуливаем по широкому карнизу между колоннами, а прохожие с улицы с удивлением глазеют на нас.

В этой странной школе преподавала когда-то Анна Ивановна. И живет она рядом во флигеле, в маленькой темной комнатке, дверь которой открывается прямо на лестницу, а окно глядит в стену соседнего дома. Это — бывшая передняя большой квартиры, жильцы которой пользуются теперь только черной лестницей, у Анны же Ивановны нет ни водопровода, ни уборной. Не очень ясно, как она выходит из положения. Нам же кажется, что у нее очень уютно. 5 сентября Анна Ивановна устраивает у себя вечер юных «головковцев». Присутствуем не только мы трое, но и Тамара, и Лиля, и Павлик. Волнующее событие! Первый праздник без взрослых, наш собственный праздник. Анна Ивановна не в счет, она ведет себя с нами как равный товарищ. А угощает нас рижским хлебом с плавленым сыром и крепким чаем с мармеладом. Все из Смоленского гастронома и потому такое свежее и вкусное. Мы же приносим Анне Ивановне букет ярких сентябрьских астр. Отныне эти цветы символ наших осенних праздников, которые будут повторяться ежегодно до самой войны. К традиционному угощению прибавится позднее бутылка странного сладкого вина с названием «Тагоби», больше никогда и нигде нам не встречавшегося.

Переход в новую школу отодвинул от меня семейную драму нашего дома. Я почти забыла о Николае Николаевиче и о папиных страданиях. Мама берет все больше и больше уроков, и мы уже не смотрим такими жадными глазами на каждый кусок хлеба. Наш дом постоянно полон детьми. Как взрослые это терпят? Но терпеть, собственно говоря, должен только папа, мама — первый инициатор этих сборищ. Кажется, ей интересней с детьми, чем со взрослыми. И с детьми она ведет себя как со взрослыми: рассказывает, доказывает, спорит. Спорить есть о чем.

В Москве снова идут политические процессы. Черная тарелка репродуктора включена целыми днями. Мы и задачи решаем под звуки радио, и засыпаем под них. Мы слышим не только детские передачи и сладкоголосое пение Лемешева и Козловского, но и речи из зала суда в Доме Союзов. Слышим мы и мамины комментарии к ним: «Какой фальшивый спектакль! Какая мерзкая белиберда! Как могут взрослые люди серьезно воспринимать подобную чушь? Японский шпион? У него что, своих грехов мало? Судили бы лучше за расстрелы в 21 году». Как сейчас вижу: мама гладит белье на общем столе, папа сидит, закрыв лицо листом газеты, по радио — лживый пафос обвинений Вышинского. Почему-то я сочувствую Карлу Радеку, не могу сейчас сказать, что мне импонировало в его оправдательных речах. Слушаю все, что-то запоминаю, сравниваю с мамиными репликами, с папиным упорным молчанием и крепко усваиваю постоянный урок взрослых: «В школе и во дворе, да и на кухне — ни слова о наших разговорах! Поняла? Если хочешь, чтобы у тебя были родители, — ни слова!» Это-то мы хорошо усвоили.

С переходом в новую школу я стала хорошо учиться и заняла в классе прочное и даже почетное положение одной из первых учениц. Я перестала бояться школы и поняла, что официальную призрачную сторону школьной жизни легко можно отделить от реальной и существенной. Что бы там учителя ни говорили на собраниях, ценят они хорошие ответы на вопросы и хорошие сочинения. И что бы сами ребята ни рапортовали на линейках, большинство из них уважают тебя за решение трудной задачи и верное товарищество. Учись хорошо, но не зазнавайся перед тем, кто учится хуже, помоги ему, объясни, дай наконец списать. Будь равной со всеми, и в школе тебе будет легко. Мне это стало удаваться.

Оглядываясь на те школьные годы, я сейчас с удивлением обнаружила, что, собственно говоря, в нашей новой школе почти и не чувствовалась страшная атмосфера второй половины 30-х годов. Вот сказала: «Что бы там учителя ни говорили на собраниях…» (знаю, что должны были быть соответствующие собрания, да и были, но мы-то в пятом классе почти и не чувствовали их отголосков). И вдруг сейчас поняла, что наша школа № 46 оказалась тогда маленьким островком сопротивления лжи и насилию, господствовавшим кругом. Несколько женщин, заправлявших нашей школой, создали в ней вполне терпимую и гуманную атмосферу.

Директором была у нас Пелагея Павловна Волчкова, женщина вполне простецкая, невзрачной внешности, скорее всего крестьянского происхождения, прямая и открытая. Преподавала она в старших классах биологию и очень неплохо это делала, как я в этом убедилась позднее. Я тогда увлеклась дарвинизмом и даже подумывала, не стать ли мне биологом. Но отвращение к лабораторным работам на органических тканях, особенно ужас перед распотрошенной живой крысой, отвратили меня от стройной логической теории. Не Пелагея Павловна была тому виною. Была она одинока и жила прямо в школе — в новостройках тридцать шестого года были предусмотрены директорские квартиры на первом этаже, прямо у входа.

Наш завуч Евгения Александровна Полтанова, перешедшая одновременно с нами из седьмой школы в сорок шестую, была типичным образцом учителя прежних времен: всегда строгая, но никогда не повышавшая голоса, седая, в темном костюме, исполненная сознания своей высокой миссии педагога. В дуэте с Пелагеей Павловной Евгения Александровна представляла интеллигентное начало и старые традиции. Именно у Евгении Александровны еще в 7-й школе я писала свое первое сочинение и снискала первый литературный успех. Сочинение было на интересную для детей тему: что было бы, если бы дедушка в деревне получил письмо от Ваньки Жукова. Не знаю, на что рассчитывали учителя, но в моем описании все было прекрасно и радостно — подробностей не помню, но хорошо помню счастливый трепет сочинительства и впервые мною пережитое сладкое тщеславное чувство, когда Евгения Александровна читала вслух мое произведение, как лучшее в классе. Наша мама дружила с Евгенией Александровной вплоть до ее смерти (кажется, в 70-х годах?) и знала всю ее обширную семью, населявшую квартиру в Нижнем Кисловском переулке.