В наших переулках

Просто ли я поправилась в Головкове или еще стремительно повзрослела? На моем красном сарафанчике, в котором я прохожу все лето, впервые на груди сделаны выточки, крошечные выточки, но я горжусь ими. А на загоревшей руке я ношу мамин серебряный «турецкий» браслет. Так и сгинет он куда-то в то лето с моей тонкой детской руки.

Двенадцать лет — перелом в жизни девочки, прощание с детством, расставание с полной независимостью от родителей. Я вдруг как бы сказала себе: у вас своя жизнь, у меня — своя, я не хочу больше страдать вашими страданиями. Ничего такого я, конечно, не говорила и самой себе. Но вдруг пришло ощущение внутренней свободы. Или я просто устала от тайных горестей? Я захотела просто жить. Жаркое праздничное лето способствовало такому желанию.

По прихоти мамы в то лето наша семья неожиданно пополнилась. Однажды мама вернулась из очередной поездки в Москву не одна, а с моей одноклассницей Тамарой Сучковой. «Вот, привезла к нам пожить. Куда ее денешь?» — просто сказала мама, нисколько не озабоченная ни умножающимися расходами, ни мнением на этот счет папы. Ее никогда в ту эпоху ни то, ни другое не тревожило. А как только мы с ней остались в избе вдвоем, рассказала, как нашла Тамару в ее Большом Каковинском, сидящей на приворотной тумбе и горько плачущей. Только что выслали ее мать из Москвы, а семнадцатилетняя ее сестра взяла да уехала в деревню к родственникам, не пожелав взять с собой Тамару. «Что же мне было делать? Не оставлять же ее одну на улице? Пусть поживет у нас немножко», — заключила свой рассказ мама. Это «немножко» затянулось лет на пять.

С Тамарой я училась вместе с первого класса, а со второго эта крепкая румяная рыжеватая девочка стала заходить к нам «за книжкой». Нам из школы было по дороге. Собственно, это одно нас и объединяло. Я не помню, чтобы она читала взятые у меня книги и как-то на них отзывалась. Но заходила неизменно за следующей. Как-то и я, миновав свой переулок, зашла домой к Тамаре. Очень удивил меня ее дом. Не сам дом, его-то я знала всегда, знала даже, что он — единственный, сохранившийся в окрестностях от пожаров 1812 года. Так ли это было или не так, но такова была местная молва. Может быть, на втором этаже этого ветхого строения, где жил в то время известный артист Вечеслов («сам Вечеслов!» — гордилась Тамара), и сохранились какие-то привлекательные следы старины, но Тамара-то жила в подвале, лишенном каких-либо особых примет.

Когда я впервые вошла в ее низкую, с двумя утопленными в землю окнами комнату, меня поразила ее бедность. Бедность и чистота. В комнате стояли две железные кровати, застланные лоскутными одеялами, у окон — квадратный стол, покрытый клеенкой, и два простых табурета. Я сразу отметила непривычное: живут чуть ли не впятером, а кровати — две. Где же они все спят? Еще в комнате был комод, на нем белая вязаная салфетка, а на той — дешевая стеклянная вазочка и две книги. Над комодом же к стене был прикреплен бумажный китайский веер, какими торговали в дни нашего раннего детства на Смоленском рынке. Рынка уже не было, не было и китайцев, а вот веер здесь сохранился. Но самым удивительным в этой комнате показался мне в мои восемь тогдашних лет способ резать хлеб. На столе стояла глубокая тарелка, полная мелко нарезанного хлеба разных сортов. Кусочки были квадратные, прямоугольные, треугольные. Почти такие, какими были папины «прянички», но здесь они еще отличались и цветом: черные, серые, белые.

Придя домой, я поделилась с мамой приятным впечатлением от посещения Тамариного дома и особенно от странного способа резать хлеб. Мама грустно усмехнулась и спросила: «Неужели ты не догадалась, что это за хлеб? Это же довески, которые подают тете Паше у нашей булочной. Милостыня». — «А при чем тут тетя Паша?» — спросила я. «Так она же — Тамарина мама. Только не надо об этом говорить с Тамарой». Я знала страшную пьяную нищенку с синим опухшим лицом, выклянчивающую у булочной копейки и кусочки, знаменитую в окрестностях Смоленского рынка тетю Пашу. И она Тамарина мама?

Я сама в этом убедилась, зайдя еще раз к Тамаре. Тихая и кроткая — а не буйная, как на улице, — тетя Паша встретила нас на пороге уже знакомой мне комнаты и заискивающе стала приглашать меня приходить к ним почаще. Когда она не пила, она была доброй женщиной и беспокоилась о своих девочках, Вале и Тамаре. А еще у нее был совсем взрослый сын Юра, и он тоже жил тогда в той же комнате. «Знаешь, хвасталась Тамара, — у нас у всех разные фамилии. И у меня, и у Вали, и у Юры. Потому что у нас у всех разные папы». — «А где же все они?» — спрашивала я. «Все умерли», — с веселым торжеством отвечала Тамара.

В 1936 году в Москве шли политические процессы, Сталин сводил счеты со своими потенциальными соперниками по партии. Но одновременно столицу очищали и от морально сомнительного элемента. Вот и выслали внезапно тетю Пашу. На три года. И кто же еще, кроме нашей мамы, взял бы к себе дочку местной нищенки, чтобы по всем заветам русского гуманизма разделить с ней тощий кусок хлеба своих детей?

Впрочем, Тамара была взята не совсем полностью в наш дом. Мама организовала через школу опекунство над Тамарой ее соседки, доброй тети Лиды. И ночует Тамара в своей комнате. «Надо же ей сохранить право на жилплощадь», — печется наша мама — не о своем благе, о благе… ближнего? или не ближнего, а постороннего? Сложный вопрос. Во всяком случае, в восемь утра Тамара уже у нас. Мы вместе пьем чай с хлебом — таков наш завтрак, вместе идем в школу, мы сидим за одной партой, вместе обедаем у нас, делаем уроки все за одним столом, ужинаем и только в десятом часу Тамара уходит к себе. Юра уже женился и не живет с девочками, а скоро он вообще уедет сражаться в Испанию. Валя работает. Но содержат Тамару мои родители. Мы, дети, немножко завидуем ей: по вечерам Тамара ведет какую-то отдельную от нас жизнь. И потом у нее есть крошечная пенсия, на которую она довольно ловко покупает кое-что из одежды. Одета она всегда лучше меня. Мне же не дозволяется обращать внимания на такие пустяки, мы должны быть выше подобных мещанских интересов. Я не знаю и никогда не узнаю, как папа относился к Тамаре и к ее присутствию в нашем доме.

Однажды, уже в глубокой старости, во время какого-то нашего разговора наедине, мама неожиданно спросила меня: «Я была не права, когда поселила у нас в доме Тамару?» Молча я глядела ей прямо в глаза, не давая никакого ответа. Она ответила сама: «Наверно, я виновата перед своими детьми». Я думаю, у каждого из нашей семьи были свои особые отношения с Тамарой и каждому из нас она принесла свою долю зла и радости, измерить которую трудно. Да теперь и не нужно. Только без присутствия в нашем доме Тамары наш дом был бы не нашим, а мама — не нашей мамой.

Но летом тридцать шестого года в Головкове Тамара воспринимается только дачной гостьей. С ней весело и просто. Она быстро и без смущения приспосабливается к нашим порядкам, как будет и впоследствии всегда приспосабливаться к любой обстановке.

Весело нам еще и потому, что в избе, где живет Анна Ивановна, поселились два мальчика с матерью: Павлик и Костя Артамоновы. Анна Ивановна учит меня арифметике, ведь я пропустила целый школьный год и в августе мне сдавать экзамены. К концу урока Тамара заходит за мной и мы в щель дощатой перегородки, отделяющей жилье Анны Ивановны от соседского, пытаемся разглядеть новых мальчиков. Пихая друг друга, мы ничего не можем увидеть. Анна Ивановна советует: «Лучше принесите завтра мяч и начните возле дома играть в волейбол. Павлик старше вас на два года, а Костя на два года младше». Как иногда мудры бывают взрослые! На следующий же день, придя с мячом и Алешей, мы уже все вместе играли в волейбол — любимую игру тех лет, способ развлечения, забвения, сближения и выражения разнообразных чувств. Так входит в нашу жизнь еще одно действующее лицо — Павлик Артамонов — тот, кто через пять лет увезет на фронт мою фотографию.

Пока же мы стучим волейбольным мячом, ходим за ягодами и грибами, играем в индейцев — словом, все как полагается, когда в компании старшему четырнадцать лет, а младшей шесть. И еще, когда мама уезжает в Москву, мы до ночи сидим все вместе на сеновале и рассказываем друг другу «страшные истории». Теперь отъезд мамы — не несчастье, а подарок судьбы. В дырявую крышу глядят крупные звезды, от каждого движения таинственно шуршит сено. Душисто, прохладно и уютно. «А ты не боишься идти один домой мимо кладбища?» — ехидно спрашивает Тамара Павлика, когда мы решаем, что пришло время прощаться на ночь. «Ничуть!» — бодро отвечает Павлик и спрыгивает с сена вниз. Мы с Тамарой крадемся за ним по лугу до самого огородного прясла, залезаем на него и наблюдаем, как все быстрее и быстрее движется светлое пятно рубашки, чтобы стремительным бегом миновать кладбищенскую ограду. Все-таки боится! Мы тихо смеемся и идем спать.