Необыкновенные собеседники

С пьяных глаз Капитан иногда забывал как следует пристегнуть свою «чугунную ногу». Как-то мы с ним переходили тогда еще торцовую мостовую на Тверской напротив нынешнего гастронома № 1. И вдруг, о ужас! У Капитана из брюк вываливается его нога — он забыл ее пристегнуть! Весь напрягшись, я еле удерживаю его от падения. Посреди мостовой мы мешаем всему движению. Извозчики объезжают нас, ругаются. Мальчишки, да и не только мальчишки, сбегаются со всех сторон поглядеть на толстого дяденьку, потерявшего свою ногу.

Посчастливилось остановить извозчика, взвалить на него сначала беспомощного без второй ноги Капитана, потом его потерянную «чугунную ногу». При ближайшем рассмотрении нога оказалась совсем не чугунной. Но черт ее знает из чего была сделана — обеими руками я с трудом поднял ее. _;

Капитан не писал ни очерков, ни статей — он был репортером. О нем говорили, что он узнает о событиях за день до того, как они случаются. Но репортаж он давал какой угодно — спортивный, экономический, бытовой. И, как правило, у него все было проверено. При всей склонности его рассказывать небылицы в редакции знали, что на Капитана можно всегда положиться. Он брал интервью у дипломатов, актеров, общественных деятелей — и случая не было, чтобы что-нибудь переврал.

Анекдоты о Капитане рассказывались в его присутствии. Это был добродушнейший человек!

В пору моей бездомности Капитан предложил мне пожить у него. Жил он в помещении бывшей гостиницы «Боярский двор», превращенной в какое-то общежитие,—на Старой пдо-щади вблизи Ильинских ворот. Комната была у него довольно большая с глубоким альковом. Я спал на диване возле письменного стола и каждую ночь слышал, как, укладываясь спать, Капитан швыряет свою чугунную ногу под кровать. Не всегда по утрам удавалось ему разыскать ее — нога терялась среди множества какого-то хлама. И тогда раздавался печальный тенорок Капитана:

— Миндлинчик, посмотрите, пожалуйста, под кроватью, где там моя нога? .....

Над маленьким рабочим столом висела полка с сойкинским изданием Киплинга. Никаких других книг у Капитана в комнате не было. Но Киплинга он читал на ночь, даже когда приходил домой пьяным.

Ему была знакома вся Москва. Это он ввел меня к художнику Георгию Якулову, который его любил и сам дружелюбно рассказывал в присутствии Капитана истории его похождений. Любил его и Кольцов. Капитан почему-то называл его «коль-цевизмом», подобно тому, как Алексея Николаевича Толстого называл «рабоче-крестьянским».

«Рабоче-крестьянским графом» — Толстого, собственно, назвал Маяковский. Прозвище это на время стало крылатым. Но Капитан сократил его и, по крайней мере, в двух редакциях — «Накануне» и «Огоньке» — Толстого (разумеется, за глаза) называли просто «рабоче-крестьянский». Любил так называть его и Кольцов.

Двадцатые годы были годами расцвета Капитана Чугунной Ноги. Долгие годы мы с ним вообще не видались,— думаю, что жилось доброму и уже старому Константину Георгиевичу нелегко. Изредка то там, то здесь я встречал его немудреные заметки за подписью «К. Григорьев».

Мы встретились е ним, кажется, в 1942 году в Москве, вскоре после разгрома гитлеровских войск под Москвой; Я пришел за бумагой в профсоюзный комитет и неожиданно встретил там старенького, милого, доброго Капитана Чугунную Ногу. Он рванулся ко мне, весь светясь радостью, добротой, дружелюбием.

Он был худ, хил, стар, уже с трудом тащил свою чугунную ногу — в профсоюзе занимался какой-то общественной работой. И все допытывался — помню ли я, не забыл ли я давнишние ночевки у него в «Боярском дворе»?

Мы условились еще встретиться, но не встретились. Годы были военные, а до мирных Капитан Чугунная Нога уже не дожил.

10. Путешествие в Миргород.— В Полтаве в доме и в семье В. I. Короленко.— Ленинградское наводнение.

Подписывая в набор какой-то мой очерк, Кольцов поднял на меня укоряющие глаза:

— Все вы пишете о Москве да о Москве. В лучшем случав о Петрограде. Как будто нет других интересных мест. Поехали бы куда-нибудь.

Мы стали с ним думать — куда бы мне поехать, о каких местах написать? На Нижегородскую ярмарку? Писали уже о ней! В Среднюю Азию? Далеко. Дорого. Мосполиграф не даст денег на такую поездку.

— В Миргород,— предложил я.— Поеду и посмотрю: что такое гоголевский Миргород сегодня.

Кольцову идея понравилась. И я отправился в Миргород.

Казалось неправдоподобным, что Миргород, где поссорились Иван Иванович с Иваном Никифоровичем, существует сегодня. Невозможно было представить себе Миргород как советский город. Миргород оставался в памяти как поэтический образ, а не как «населенный пункт» Советской России. По правде сказать, даже не верилось, что Миргород не вымышлен Гоголем. Советская власть в гоголевском Миргороде? Нет, это никак не укладывалось в воображении. И тем не менее есть на свете советский городок Миргород! Да-да, тот самый, где поссорились Иван Иванович с Иваном Никифоровичем, где никогда не просыхает славная миргородская лужа, где свинья похитила жалобу из поветового суда, где... ну и так далее.

Путь в Миргород лежал через Полтаву, и по совету Кольцова я остановился в Полтаве, чтобы побывать в доме и в семье Владимира Галактионовича Короленко.

Мне еще в Москве посоветовали разыскать в Полтаве журналиста Розовского. Он несколько раз присылал в «Огонек» статьи о том, как живут вдова и наследники Короленко, но печатать эти статьи было невозможно! Как ни пытались отредактировать их — не удавалось. Бог знает, какой вздор писал этот Розовский. Но помимо статей присылал он и фотографии. Две или три фотографии Розовского были помещены в журнале, и . это давало мне основание обратиться к нему с просьбой снять для меня номер в гостинице.

Он оказался невообразимо шумным, суетливым, всех и каждого задирающим человеком лет тридцати пяти, небритым, в кепке, которую не снимал даже во время еды. Номер в гостинице он снял для меня, устроив скандал, грозя директору гостиницы всевозможными бедами, если номер мне почему-либо не понравится. Я не знал, куда мне деваться от его опеки. Стоило нам прийти с ним в ресторан, он тотчас поднимал шум, требовал, чтобы нам подавали в первую очередь и накормили лучше, чем прочих, так как, мол, пожаловал «человек из Москвы». Я отказался показываться в его обществе, но, увы, избавиться от него так и не смог. Он подстерегал меня на каждом шагу. Когда я шел по улице, Розовский следовал за мной по пятам, встречал каких-то своих знакомых, судя по всему — недругов, громко на всю улицу грозил свести с ними счеты, показывал на меня и кричал, что я затем и приехал из Москвы, чтобы помочь ему отомстить обидчикам. Не знаю, кто и чем его обижал, но все мои симпатии были на стороне недругов этого человека. Избавиться от него удавалось только в ночные часы.

Я решил, что в дом Короленко пойду один, ни в коем случае не с Розовским. Однако Розовский знал, что я должен быть в семье Короленко. Он пространно и хвастливо рассказывал о своих будто очень добрых и близких отношениях с писателем.

Я встал очень рано, не завтракая, чтобы Розовский меня не застал, побежал в парк, погулял и оттуда направился на улицу Короленко. Прежде она называлась Садовой. Ветви деревьев но обе стороны ее смыкались над головой. Немощеная улица весело заросла высокой травой, стебли травы пробивались между досками деревянного тротуара. Я легко нашел маленький одноэтажный особнячок с медной дощечкой на дверях: «Владимир Галактионович Короленко».

Всего два с половиной года назад писатель, которого называли «совестью русской литературы», жил в этом доме.

Я позвонил. Еще прежде, чем мне открыли, я вспомнил, как в 1918 году, в день 65-летия В. Г. Короленко, группа очень молодых литераторов, делавших в глубокой украинской провинции крошечную газету «Друг народа», отправила вот сюда, в этот дом, по адресу юбиляра поздравительную телеграмму: «Легче жить, когда живет Короленко».

Сколько мы тогда ни придумывали, так и не смогли придумать другого текста.