Воспоминания о Корнее Чуковском

— Вы невеселы нынче. У вас какие-то неприятности?

— Да нет, Корней Иванович, ничего особенного.

— Ну-ну… Впрочем, все юмористы обычно грустные люди. Возьмем тех, кого я знал: Саша Черный, Аверченко, Зощенко, ваш коллега Эмиль Кроткий… А что вы сейчас читаете?

— Только что закончил чудесную книгу о Диккенсе. Она вышла в серии «Жизнь замечательных людей». Вы ее знаете?

Корней Иванович улыбается.

— А кто, по-вашему, рекомендовал ее издательству? Действительно отличная книга. Этот Пирсон написал так же хорошо о Киплинге, Уайльде, Конан Дойле. Всего около двадцати книг… Нет, вы сегодня чем-то огорчены. Знаете что? Пойдемте погадаем на поездах. Хотите?

— Как это — на поездах?

— Очень просто. Свернем в этот переулок, выйдем к железной дороге и будем считать вагоны. Если в поезде четное число вагонов, то ваше желание сбудется.

— Кажется, это было любимое занятие Анны Карениной, — пытаюсь я пошутить.

Но Чуковский не принимает шутки.

— Оставьте, — говорит он, — я с вами серьезно разговариваю.

Он сворачивает в переулок, ловко пробирается по каким-то немыслимым сугробам, великолепно жонглирует палкой. Высокая его фигура врезается в снег, как ледокол. Я сразу отстаю. Он оглядывается:

— Ну, чего вы плететесь? Живее!

— Понимаете, Корней Иванович, у меня привычный вывих ноги. Последствия волейбола…

Чуковский иронически смотрит на меня.

— Волейбол? А я, как говорят в Одессе, держал вас за футболиста. — Он спускается ко мне. — Возьмите палку!

Я пугаюсь:

— Что вы, Корней Иванович!

— Без разговору! Берите, говорю вам!

— Я не возьму. Вдруг вы упадете…

— У меня нет привычных вывихов, — с великолепным презрением говорит Чуковский. И, насильно сунув мне палку, так же свободно шествует по сугробам.

Я тащусь за ним, умоляя:

— Возьмите палку, возьмите…

— Догоните — возьму, — не оборачиваясь бросает Корней Иванович.

Но где там! Видно, что этот путь он знает наизусть. И первым выходит к насыпи.

— Скорее, — кричит он мне, — поезд идет!

Я скатываюсь к нему, но он разочарованно машет рукой.

— Электричка. Не годится.

— Почему?

— Такой порядок.

Я ничего не понимаю, но молчу. Вдали показывается дымок. Чуковский оживляется.

— Задумайте желание! — командует он. — Задумали?

— Задумал.

— Считайте! — азартно кричит он.

Невольно увлеченный этой игрой, я считаю вагоны и радостно кричу:

— Четырнадцать!

— Ну вот и хорошо! — спокойно говорит Корней Иванович. — Это гаданье верное.

Как ни странно, от этой маленькой удачи настроение у меня поднимается. Я отдаю Корнею Ивановичу палку, и мы «на равных» шагаем обратно. При каждом моем удачном прыжке Корней Иванович с преувеличенным ужасом восклицает:

— Осторожно! У вас же вывих!

Потом он замолкает. Поглядывает на меня искоса. И наконец говорит:

— Я понимаю, что это неприлично, но мне ужасно хочется знать: что вы загадали? Можете не отвечать, я не обижусь.

— Я жду письма… — говорю я после паузы.

— Ручаюсь, что вы получите это письмо! Почта уже была. Можно я пойду с вами?

— Конечно, Корней Иванович. Только вы мне скажите: почему электричка не годится?

— Потому, что у нее нет паровоза.

— Ничего не понимаю.

— Получите письмо — объясню.

Мы доходим до Дома творчества. Письма мне нет.

— Ничего, — утешает меня Чуковский, — завтра придет.

На другой день я действительно получаю письмо.

— Вот видите! — торжествующе заявляет Корней Иванович. — Дело верное!

— Вижу. Но при чем тут паровоз?

— Паровоз очень важен. Если число вагонов нечетное, то я прибавляю к ним паровоз. Я же вам говорил, что такое гаданье верное дело! В моем возрасте, знаете ли, рисковать не хочется… Уж гадать, так наверняка.

И. Петрова

ОЧАРОВАННАЯ ДУША

«В литературе настоящее от мнимого отличается тем же, чем настоящие цветы от искусственных: только особым, неповторимым запахом». В предельно простых словах Жюля Ренара заключена, на мой взгляд, умная и глубокая правда. Есть люди, как есть и книги, в которых это «особое, неповторимое» скрыто, затаено, и нужны пристальный взгляд и терпение, чтобы дойти до сути, понять эту «особость». Но иногда она выступает резко, победительно, подчиняет себе сразу — и навсегда. Так сразу «брал» человека в свой обаятельный плен и Корней Иванович Чуковский.

Мне захотелось назвать свои заметки о нем словами, которые некогда были в ходу, а сейчас, пожалуй, воспринимаются как нечто старинное, странно-чужое, — очарованная душа. Мне эта «очарованность» показалась удивительнейшей его чертой, почти уникальной по чистоте и силе своего выражения. Именно «очарованность», острое любопытство, жадный интерес ко всему, «что в мире этом окружает нас»: к человеку, ребенку, цветку, книге, вот с чего начинается Чуковский. От каждой, пускай и простой, непритязательной, встречи он ожидал настоящего чуда. Наверно, ом ошибался (и, может быть, часто), преувеличивал значительность иных людей, с которыми случайно сталкивала его судьба. Что из того! Он был «радостным человеком в радостном мире», как сказал однажды сам, глядя на прямые стволы переделкинских сосен. Таким он и сохранился в моей памяти.

Вероятно, мое знакомство с Корнеем Ивановичем Чуковским похоже на сотни подобных встреч и знакомств, на которые он был так щедр. Во время своих нечастых приездов в Москву я бывала в его переделкинском доме, но, пожалуй, это было прежде всего эпистолярное знакомство. Я много писала ему и получала очень милые, внимательные, всегда неожиданные в сути своей письма (он был на редкость аккуратным корреспондентом, с какой-то старомодной безукоризненной щепетильностью даже в том, что касалось внешней стороны переписки).

Первый мой приезд в Переделкино, к Корнею Ивановичу, относится к январю 1962-го, когда я, работая над диссертацией о Тютчеве, вдруг — вполне для себя неожиданно — сочинила «анкету». Насколько сейчас могу судить, сочинение мое было весьма бестолково, но, как шутил впоследствии Корней Иванович, «почтительно и страсть как трогательно». Откликнулись почти все, к кому я обратилась. Первым ответил Чуковский. Письмо его с легкими, бисерно-убористыми строчками было обстоятельным и интересным. Вот отрывки из этого письма (30 декабря 1961 года):