Дело Кольцова

Летом 1938 я опять беседовал с Литвиновым, в присутствии Майского и Сурица. Была подвергнута совместной антисоветской критике борьба с врагами, как дошедшая до страшных перегибов. Суриц сказал, что французы опасаются теперь вступать с ним в откровенные разговоры, так как его могут арестовать. Литвинов резко критиковал Наркомвнудел в лице Ежова, заявляя, что он губит сотни тысяч невинных людей и что надо добиться его ухода. Разумеется, эти разговоры велись во внешне осторожной форме.

В начале ноября 1938 года я в третий, последний раз разговаривал с Литвиновым. Он был опять крайне удручен, говорил об изоляции Советского Союза, о возможности войны не далее, как в течение двух лет, а также о новых арестах и спросил, предпринимается ли в «Правде» что-либо, когда получаются письма о неправильных арестах, увольнениях и тому подобных перегибах. Я ему сказал, что подобные материалы направляются в НКВД и в прокуратуру. Тут же я ему сказал, что в «Правде» есть люди, которые также болеют о том, что происходит, и что эта группа людей, если нужно, может всегда помочь — имея в виду свои антисоветские связи с Никитиным, Ровинским, Давидюком, Левиным. Он ответил, что пока в виду ничего не имеется, что предстоящий уход Ежова разрядит атмосферу, но что вообще говоря помощь «Правды» для него очень важна ибо кроме «Журналь де Моску» Наркоминдел не имеет никакой точки опоры.

Литвинов, Максим Максимович

Потемкин, Владимир Петрович

Суриц, Яков Захарович, полпред в Париже

Штейн, Борис Ефимович, полпред в Риме

Майский, Иван Михайлович, полпред в Лондоне

Штерн, Григорий Михайлович, военный работник

Эренбург, Илья Григорьевич, писатель

Кин, Виктор, журналист

Фишер, Луи, журналист

Павлов, Дмитрий Григорьевич, военный работник

Бабель, Исаак Эммануилович, писатель

Блок, Жан Ришар, французский писатель

Жионо, Жан, французский писатель

Лично я принимал активное участие во вражеской работе в Испании, занимаясь разлагающей деятельностью как среди испанцев, так и среди советских работников, и развивая среди них скептическое отношение к перспективам борьбы. В разговорах я подчеркивал неизбежность поражения и бесцельность дальнейшего сопротивления наступающей армии противника. Подобную же оценку положения я давал в июле в Испании делегатам 2-го конгресса писателей. На самом конгрессе я выступил с пессимистической речью, не соответствующей требованиям момента. В склоках и борьбе между мадридскими и валенсийскими работниками я способствовал расшатыванию дисциплины. Когда низовые работники критиковали руководство в лице Штерна, я ему тотчас же сообщал об этой критике и старался дискредитировать их. В результате чего лица, осмеливавшиеся критиковать, подвергались откомандированию из Испании, как это было с Лопатиным, Юшкевичем и Петровым. Встречаясь с работниками интернациональных бригад, я натравливал их на требования денежных пособий от испанского правительства, что могло увеличить и без того большие расходы по войне. Я также выступил в феврале 1937 года на митинге в Мадриде с речью, восхвалявшей правительство Ларго Кабальеро, хотя это правительство вело работу вредную для хода борьбы республиканцев. Равным образом я поддерживал в беседах авторитет Вайо и Рохо, хотя деятельность их шла во вред успехам республиканцев. Встречаясь с испанской интеллигенцией, я указывал на необходимость уничтожения церквей и священников, хотя это озлобляло население, и без того находившееся в состоянии политического напряжения.

А. Толстой, приехав из эмиграции в 1922 или 1923 году, ряд лет жил в Ленинграде и в Детском селе, будучи почти изолирован от советского общества и вращаясь в очень узком кругу — П. Щеголева, П. Сухотина, академика Платонова — деятелей и литераторов дореволюционного времени.

С приездом в СССР М. Горького положение Толстого изменилось. Он стал часто приезжать и подолгу жить в Москве, подружился с окружением Горького и особенно близко — с Н. А. Пешковой. Из рассказов мне Толстого я знаю, что он часто бывал и кутил у Ягоды и пользовался его поддержкой и помощью. Он рассказывал также о своей дружбе в Ленинграде с Заковским, Стецким и Угаровым. В Ленинграде же он был много лет связан с каким-то голландцем-концессионером, фамилия мне не известна. Этот голландец, очень богатый человек, подарил или каким-то другим образом уступил ему свой автомобиль «Студебекер».

Я был отдаленно знаком с Толстым и ближе сошелся с ним в 1935 году. На конгресс писателей в Париж он приехал, сделав крюк, через Лондон, где провел некоторое время (сколько — не знаю). Это посещение Лондона он объяснил мне наличием там у него старых друзей, в частности М. Будберг-Бенкендорф и Н. А. Пешковой. Последняя приехала вслед за ним в Париж.

Во время конгресса в здание, где он происходил, приходили русские белые эмигранты, просили вызвать Толстого и беседовали с ним в фойе. Это его крайне смущало, он, видимо, старался уклоняться от этих встреч и говорил мне: «Пристают старые знакомые, у каждого просьба, а откажешься говорить — скандал подымут».

Он поселился отдельно от других советских делегатов. Навестив его без предупреждения, я застал у него семью Шаляпина (он ее мне представил), еще каких-то эмигрантов, которых он назвал «русские парижане» и Н. А. Пешкову. Я, очевидно, помешал оживленному разговору, который быстро затих и гости ушли. Конец разговора был о Бунине, с которым Толстой то ли говорил, то ли собирался говорить по телефону. На другой день Толстой сказал мне, что ряд эмигрантских писателей, в частности, Бунин и Марина Цветаева, не прочь вернуться в СССР и обращаются к нему по этому поводу. Он спросил — как поступить и получил ответ, что надобно об этом написать в Москву. К этому вопросу ни он, ни я больше не возвращались.

В 1935 году осенью Толстой разошелся со своей женой и семьей, женился на Л. И. Крестинской и переехал в Москву. Старшая его дочь вышла замуж за военного комбрига или комдива (фамилии не знаю).

В 1937 году, приехав на второй конгресс писателей, Толстой в Париже также поселился отдельно. В том же отеле поселилась М. Будберг-Бенкендорф, известная по делу Локкарта, как агент Интеллиженс-Сервис. Условившись по телефону, я обедал с Толстым, его женой Людмилой и с Будберг. С последней обращение у него было короткое и на «ты». Разговор шел на литературные темы, причем Толстой и Будберг подчеркивали, что в Англии совершенно ничего не сделано в области связей с интеллигенцией. Толстой собирался снова съездить в Англию и при помощи Будберг расширить эти связи.

В этот период Толстой разъезжал вместе с Фадеевым, с которым тесно подружился. Толстой также дружил и был на короткой ноге с французом Вожелем, журналистом и предпринимателем, издателем иллюстрированных и модных журналов. Они, по словам Толстого, постоянно кутили вместе. Вожель был близок к полпредству, дружил с работавшими там тогда Розенбергом и Гиршфельдом.

В разговоре со мной в 1935 году Мальро сказал, что Толстой, как и другие писатели-эмигранты, был завербован англичанами и французами. Верно ли это, мне неизвестно.

В Москве у Толстого я часто бывал в 1938 году. Он дружил с Фадеевым, Катаевым и со мной. Частыми посетителями были Р. Симонов (из театра Вахтангова), Минц (из «Истории гражданской войны»), жена Угарова А. И., Пешкова Н. А., старшая дочь с мужем-военным.

Разговоры у меня с Толстым и Фадеевым были на литературные темы. Однако, высказывалось недовольство по поводу большого количества арестов, что запугивает, якобы, интеллигенцию и мешает спокойной работе.

В октябре 1938 г. Толстой ждал приезда Вожеля и намеревался поселить его у себя.

В ноябре того же года он тревожился о судьбе своего друга, некоего Малаховского, поляка, арестованного в Ленинграде. Он сказал, что будь на месте Заковский — он освободил бы Малаховского, теперь же неизвестно, где и как за него хлопотать.

В начале декабря я получил по почте от первой жены Толстого рукопись-воспоминания об их совместной жизни во Франции в белой эмиграции, среди офицеров и казаков. Хотя очерк придавал Толстому некоторые положительные черты и в конце говорил о его тяге в Россию, но в целом он дискредитировал его, напоминая о его эмигрантском прошлом. Поэтому я воздержался от передачи его в печать.