Меняю курс

Я обратил внимание, что многие знакомые стали приглашать меня в гости чаще, чем в прошлые годы. При этом я всегда заставал там Пилар. Если мы ездили на экскурсии, ходили в театр или в кино, она оказывалась рядом со мной. Весьма респектабельные дамы как бы невзначай начинали расписывать мне достоинства девушки. Дело принимало серьезный оборот. В Витории уже говорили о нашей свадьбе, как о решенном деле. Но больше всего меня встревожил разговор с сестрой. Росарио приехала в Виторию на праздники и сразу же радостно поздравила меня с предстоящей женитьбой.

Обеспокоенный, я позвонил по телефону Пилар и сказал, что мне необходимо переговорить с ней. Мы условились, что на следующий день я заеду за ней на машине.

Надо было как-то выпутываться из этой неприятной истории. Мне не хотелось ставить Пилар в неудобное положение, и я решил все объяснить ей, откровенно высказав свое мнение по этому поводу.

Я собирался рассказать ей, что уже несколько дней назад обратил внимание на затеянную против нас интригу, но принимал все за шутку. Предстояло признаться, что я никогда не думал жениться на ней. Об этом сказать было труднее всего, так как, даже если ей и не приходила в голову мысль о нашей свадьбе, какой женщине приятно выслушивать прямо, без обиняков подобные вещи.

Я долго обдумывал предстоящий разговор и наконец поехал за Пилар. Мы отправились за город, где можно было поговорить спокойно.

Пилар, сама с нетерпением ожидавшая момента, чтобы высказаться, опередила меня. Даже не дав мне раскрыть рта, она объяснила, что «заговорщики», зная о нашей дружбе, попросили ее помочь им заставить меня отказаться от «своих [246] нелепых политических убеждений» и вернуться к ним. Она согласилась, полагая, что делает доброе дело. Кроме того, ей понравилась эта миссия, и она с интересом взялась за нее. Вначале она не придавала значения тому, что, куда бы ее ни приглашали, мы всегда оказывались вместе, так как думала, что это входит в план вернуть меня в прежний стан, но вскоре поняла, что за всем этим кроется нечто большее. Ей тоже настойчиво твердили обо мне, и некоторые, менее церемонные, прямо говорили, что одобряют наш брак. Тогда она испугалась, но, не решаясь рассказать мне о сговоре, предоставила все времени, так и не приняв никакого определенного решения.

После первых объяснений настала самая трудная часть разговора, больше всего интересовавшая Пилар. Она тоже опасалась моего намерения жениться на ней и хотела внести ясность в наши взаимоотношения, чтобы избежать недоразумений. Немного волнуясь, она заявила, что искренне привязана ко мне, я ей нравлюсь во всех отношениях, но только не как муж. Она полагает, что я прощу ей эту откровенность, ибо, по ее мнению, я могу быть хорошим другом, но хорошим мужем - никогда! Таким образом, наши мнения о свадьбе совпали. Однако моя реакция была типично испанской или, вернее сказать, реакцией человека чрезмерно самоуверенного. Логически рассуждая, я должен был бы испытывать полное удовлетворение от объяснения с Пилар, ибо в итоге выглядел перед ней в хорошем свете, но в глубине души я чувствовал себя если не обиженным, то уязвленным ее откровенным признанием, что как муж я ей не нравлюсь. Иначе говоря, хотя я и не собирался жениться на Пилар, меня задело и показалось очень обидным ее нежелание выйти за меня замуж.

Приятные переживания этого лета неожиданно оборвались. Я получил срочный приказ вернуться в Мадрид. Реакция совершила серьезную попытку поднять военный мятеж против республики.

Путч 10 августа. Моя свадьба. Новые друзья

В ночь на 10 августа 1932 года генерал Санхурхо при поддержке монархических и фашистских элементов с частью присоединившегося к нему гарнизона поднял в Севилье восстание против республики. Правительство отдало приказ остальным гарнизонам Андалузии подавить мятеж. Убедившись, что [247] большинство воинских частей не поддерживают его, Санхурхо бежал из Севильи и попытался пробраться в Португалию, но был задержан в Уэльве верными республике войсками.

В ту же ночь кавалерийские части под командованием генералов Кавальканти и Фернандеса Переса вместе с группой монархистов и фашистов пытались захватить здание военного министерства в Мадриде. После сильной перестрелки, приведшей к потерям с обеих сторон, под натиском частей «Гвардиа де асальто» {112} восставшим пришлось отступить. Главари, в том числе оба генерала, были арестованы.

Восстание явилось для меня полной неожиданностью. Я не мог предположить, что реакции удастся организовать такое сильное выступление. Заговор оказался весьма широким. Многие замешанные в нем лица не приняли непосредственного участия в мятеже только из-за плохой его организации.

Но больше всего меня удивило, что во главе восстания стоял генерал Санхурхо. Мне трудно было понять причины, заставившие его примкнуть к людям, которых, как мне казалось, он всегда презирал. Как мог Санхурхо, которого я всегда считал простым, скромным, не имевшим сеньорских замашек, совершить подлость, восстать против режима, оказавшего ему доверие, ценившего его и поставившего на один из самых ответственных постов в армии!

Однако факты - упрямая вещь. Санхурхо возглавил группу аристократов и фашистских молодчиков, пытавшихся восстановить дискредитировавшую себя монархию и добиться сохранения и увеличения привилегий, которыми высшие классы общества всегда пользовались за счет остальных испанцев.

Я прибыл на аэродром Алькала, начальником которого был назначен вместо Легорбуру, уже выполнявшего обязанности адъютанта премьер-министра республики. Так как занятия в школе еще не начались, я застал только лейтенанта Пуньороса, командира отряда охраны на аэродроме. Этот офицер, республиканец, заслуживавший полного доверия, озабоченно рассказал о положении в Алькала. Оба кавалерийских полка городского гарнизона отправились по шоссе в Мадрид, чтобы примкнуть к восставшим. Но, узнав на полдороге, что мятеж подавлен, вернулись в свои казармы.

В то же утро по телефону меня вызвали к военному министру дону Мануэлю Асанья. [248]

Мои встречи с Асаньей были кратковременными. Меня познакомил с ним Прието после нашего возвращения из Парижа. Он показался мне человеком очень сдержанным или, вернее сказать, малоприветливым. Его считали одним из наиболее влиятельных республиканских деятелей в Испании. Несмотря на свое предубежденное отношение к «университетским интеллигентам», Прието довольно высоко ценил его.

Дон Инда, видимо, говорил с ним обо мне, ибо Асанья сказал несколько любезных фраз, что делал весьма редко. При первой нашей встрече ничто не располагало меня к искреннему разговору. Асанья не задал мне ни одного вопроса ни об армии, ни об авиации. Это удивило меня: все-таки он был военным министром. А узнать мнение, даже значительно низших по чину, всегда не лишне.

Однако это впечатление не поколебало моего уважения к одному из наиболее известных политических руководителей республики.

Второй раз я встретился с Асаньей официально, когда приглашал его на авиационный праздник. В действительности же мне хотелось воспользоваться случаем, чтобы поговорить с ним о некоторых, на мой взгляд, довольно важных вопросах.

Один из них касался разговора, состоявшегося у меня незадолго до этого с подполковником Муньосом Грандесом. Он жаловался на новые распоряжения военного министра, аннулировавшие приговоры армейских судов чести. Муньос Грандес очень возмущался, что в соответствии с этим приказом вынужден принять в свой батальон двух офицеров, изгнанных из армии: один - за противоестественные наклонности, другой - за мошенничество. В разговоре с ним я не хотел пускаться в критику республиканского министра, но в глубине души тоже не был согласен с этим постановлением.

Большей частью суды чести разбирали дела о моральных извращениях и растратах. К гомосексуалистам суды были непримиримы. Их единодушно выгоняли из армии.

К денежным делам суды подходили более снисходительно. Они всегда старались спасти офицера, впервые по неопытности проигравшего или израсходовавшего казенные деньги, но решительно изгоняли из своей среды рецидивистов или людей бесчестных. Я не помню, чтобы эти суды карали за политические или религиозные убеждения или же чтобы приговор являлся результатом мести и репрессий.