Меняю курс

* * *

Резкой перемены в моих отношениях со старыми друзьями и в привычках не было. Я по-прежнему встречался со своими давнишними знакомыми и родными, но непроизвольно, как-то само собой, новая обстановка отдаляла меня от них, и постепенно, почти незаметно круг моих знакомых менялся.

Я продолжал ходить в аэроклуб. Иногда посещал кружки, объединявшие людей левых взглядов. В одну из таких групп, собиравшуюся в пивной на площади Санта-Анна, входили Негрин, Альварес дель Вайо{110}, Аракистан, доктор Паскуа и другие социалисты-интеллигенты. С первой же встречи дель Вайо понравился мне, а Аракистан вызвал антипатию. [235]

Бывал я также в кружке республиканцев, местом сбора которого являлось кафе «Аквариум». Из его членов мне запомнился дон Августин Винуалес, умный, симпатичный и веселый человек. Видимо, он был большим специалистом в финансовых вопросах, если Прието, всегда косо смотревший на людей с университетскими титулами, отзывался о нем с большой похвалой.

Другой постоянный посетитель этих сборищ - экономист Рамос. Республиканцы очень ценили его. Сам он любил козырять своими революционными взглядами и политическими убеждениями. Позже Винуалес и Рамос стали республиканскими министрами, однако в трудный для республики час оба переметнулись на сторону врагов.

С большим удовольствием посещал я еще одно место, где собирались республиканцы, - дом Марии Терезы Леон и Рафаэля Альберти{111}. Они жили в верхнем этаже дома на Пасо-до-Росалес, откуда открывался чудесный вид на Сьерру. Там я познакомился с очень интересной группой интеллигентов и артистов. Почти все они были молоды и прогрессивно настроены. Эта компания произвела на меня самое лучшее впечатление. О Рафаэле и Марии Терезе скажу только, что я всегда питал к ним чувства любви и дружбы, и, хотя с тех пор минуло немало лет, произошло много разных событий, пережитых вместе, эти чувства лишь окрепли. В этом же доме я впервые встретился с Пабло Нерудой. Там же я подружился еще с несколькими молодыми интеллигентами, которые показались мне настоящими республиканцами. И действительно, они остались верны республике до конца.

Естественно, в доме Альберти говорили о литературе, искусстве, но много внимания уделяли и политическим вопросам, и прежде всего внутренним. Вообще, политические проблемы, как мне казалось, обсуждались здесь с разумных и в то же время революционных позиций. У этих людей я не заметил ни малейшего следа преклонения перед буржуазией и аристократами. Я чувствовал, что они более близки к народу, чем иные известные мне «рабочие лидеры».

Любопытно, что их суждения казались мне более правильными и я понимал их лучше, чем своих друзей - профессиональных политиков из правительства. [236]

Я попытался дать представление о республиканских кругах, в которых вращался и которые содействовали постепенному изменению моих взглядов на жизнь. Разговоры друзей социалистов порой удивляли меня. Чем больше я общался с ними, тем больше понимал, насколько в действительности они отличались от того, какими я себе их представлял. В Париже, в эмиграции, поведение Прието соответствовало обстановке. Но здесь - и я начинал понимать это - обстоятельства изменились. Мы находились в Испании, где среди социалистов было немало по-боевому настроенных рабочих и крестьян. Социалистический лидер - это прежде всего рабочий вожак. И я полагал, такие руководители, собираясь, должны обсуждать вопросы о забастовках, заработной плате, продолжительности рабочего дня, то есть о самых насущных нуждах трудящихся. Меня поражало, что мои друзья никогда об этом не говорили. Обычно они обсуждали проблемы, далекие от реальной жизни народа.

На собраниях республиканцев главной темой разговоров были парламентские дебаты. Страстно комментировались все речи, высказывались мнения об ораторах, особенно восхищались Асанья. У меня создалось впечатление, что основное внимание уделялось спорам в парламенте и сценке красноречия депутатов, а не тому, чего ждал народ от правительства.

Церковь для республиканцев являлась предметом особых забот. Религиозная проблема казалась им главной, все остальные - второстепенными. Однако я видел, что ярый антиклерикализм без особой нужды задевал религиозные чувства многих. Навязываемый силой атеизм наносил только вред республике.

В то же время я замечал, насколько республиканские и социалистические руководители были чувствительны к любому мнению, высказанному о них людьми правых взглядов. Это крайне удивляло меня; мне казалось, что такая чувствительность - серьезный недостаток для столь крупных политических деятелей.

Я тоже не чувствовал себя способным быть на высоте тех задач, которые мы пытались решить. Но причины этого были совсем другого порядка, чем те, какие я угадывал у них. При общении с народом - рабочими и крестьянами - я остро ощущал свою «неполноценность». Люди, которых аристократы презрительно называли «низшими», смущали меня, я испытывал желание как-то оправдаться перед ними за то, что живу [237] лучше их. Я часто спрашивал себя: «Что они обо мне думают?» Приведу один пример. В Сидамоне, возвращаясь вечером с друзьями после какой-либо веселой прогулки, мы нередко проходили мимо гумна, где с пяти часов утра трудились работники нашего имения. Эти мужчины и женщины разгибали спины и смотрели на нас. Наши взгляды встречались, и я испытывал неловкость, желание извиниться перед ними, словно сделал что-то плохое.

Особенно часто такие чувства возникали у меня в Андалузии. Ни в каком другом месте привилегии сеньоров не выставлялись так возмутительно напоказ. Меня всегда удивляло преклонение моих друзей интеллигентов перед представителями привилегированных классов.

Социалистические и республиканские руководители были настолько щепетильны, что оставили своим противникам полную свободу действий. Я не обладал особой проницательностью в политических делах, но понимал: такая позиция, на первый взгляд казавшаяся правильной, явно служила на пользу правым. Они сохранили за собой почти все привилегии, составлявшие их силу, большую часть наиболее важных постов в государственном аппарате, в вооруженных силах и в жандармерии и, следовательно, могли безнаказанно вредить республике.

* * *

На выборах в кортесы коалиция республиканцев и социалистов получила подавляющее большинство голосов. Это успокоило меня, так как я опасался интриг со стороны крупных землевладельцев, все еще сохранявших власть.

Характерной особенностью новых кортесов было большое количество депутатов-интеллигентов: педагогов, профессоров университетов, писателей и т. д., избранных народом вместо аристократов и помещиков, из которых в основном состояли кортесы при монархии.

Был избран в кортесы и Рамон Франко. Вместе с Седилесом, Бальботином, Пересом Мадригалом он присоединился к немногочисленной группе депутатов, гордившихся своим прозвищем «кабаны» и старавшихся оправдать его. В дальнейшем их деятельность была далеко не блестящей. Демагогические выступления членов этой группы не помогали республике, но зато использовались реакцией для нападок против существовавшего режима. Правая пресса представляла их читателям как руководителей коммунистической партии, хотя ни один [238] из них не являлся ее членом. В то время коммунисты еще не имели ни одного депутата в кортесах.

Рамон Франко оставил пост командующего авиацией и полностью отдался политике. Виделись мы редко, ибо с каждым разом мне все меньше нравились окружавшие его люди.

Я пытался рассказать о недостатках и ошибках, подмеченных мною у друзей республиканцев. Неожиданно для самого себя я испытывал недоумение по поводу этих промахов, ибо к тому времени уже был прочно связан с республикой.

Хочу рассказать о той атмосфере, которая царила в Витории и в Ла-Риохе в среде моих родственников и друзей в последнее лето, проведенное мною в тех краях.