Я – Малала

– В меня стреляли? – написала я. – В моего отца стреляли тоже?

Доктор Фиона рассказала, что на меня было совершено покушение, когда я возвращалась домой в школьном автобусе. Она сообщила, что вместе со мной были ранены еще две девочки, и назвала их имена, которые я не смогла вспомнить. Она объяснила также, что пуля вошла мне в лоб над левым глазом, где у меня остался шрам, проделала путь длиной сорок шесть сантиметров и застряла у меня в левом плече. Пуля могла войти мне в мозг или глаз, и мне крупно повезло, что этого не случилось. То, что я осталась жива, – настоящее чудо.

Но я вовсе не сознавала, что мне крупно повезло.

– Значит, они все-таки сделали это, – нацарапала я, чувствуя какое-то странное удовлетворение.

Мне было жаль, что я не успела поговорить с боевиками, совершившими покушение, объяснить им, насколько бессмысленно то, что они делают. Теперь они уже никогда меня не услышат. Никакой ненависти к ним я не ощущала, мысль о мести даже не приходила мне в голову. Все, что мне хотелось, – вернуться в долину Сват. Вернуться домой.

После этого разговора в моей памяти стали всплывать какие-то картины, но я не могла понять, принадлежат они реальности или воображению. Мои воспоминания о покушении существенно отличались от того, что мне рассказывали. Мне представлялось, что в автобусе, помимо меня и других девочек, находился мой отец. По пути домой автобус остановили два талибских боевика, с головы до ног одетые в черное. Один из них приставил к моей голове пистолет и выпустил пулю. Мне чудилось, что они выстрелили также в моего отца. Потом я проваливалась в темноту. Когда она немного рассеивалась, я лежала на носилках, а вокруг толпились какие-то незнакомые мне люди. Я искала глазами отца и наконец находила его. Но поговорить с ним мне не удавалось, потому что слова застревали у меня в горле. Иногда мне казалось, что в меня стреляли вовсе не в школьном автобусе, а в самых различных местах – на главной площади Исламабада, на Китайском базаре в Мингоре. Иногда я воображала, что доктора, которые меня лечат, – талибы.

Но постепенно память моя прояснялась. Мне хотелось узнать подробности покушения. Людям, приходящим в мою палату, запрещалось иметь при себе мобильные телефоны, но доктор Фиона, которую в любую минуту могли позвать к больному, никогда не расставалась со своим айфоном. Как-то раз она оставила его на тумбочке. Я тут же схватила его и попыталась набрать собственное имя в «Гугле». Увы, мне это не удалось. Перед глазами у меня все расплывалось, и я нажимала не на те клавиши. Мне очень хотелось проверить свою электронную почту, но я забыла пароль.

Через пять дней после того, как я пришла в себя, дыхательную трубку вынули. Я смогла говорить, но не узнала собственного голоса – таким он был чужим и хриплым. Когда ко мне пришла Реханна, я сразу заговорила о покушении.

– В меня стреляли, – сказала я.

– Да, я об этом знаю, – кивнула она. – Многие люди в исламском мире не хотят верить, что мусульмане могли совершить подобное. Моя мама, например, говорит, что эти бандиты не были мусульманами. Некоторые называют себя мусульманами, но их дела противоречат исламу.

Мы поговорили о причинах трагедии, произошедшей со мной. Вся моя вина заключалась в том, что я выступала за право девочек на образование. На этом основании талибы объявили, что меня нельзя считать истинной мусульманкой. Меж тем ислам не имеет ничего против того, чтобы женщины учились наравне с мужчинами. Таким образом, я стала жертвой невежества.

После того как я начала говорить, доктор Джавид вновь принес мне мобильный телефон для разговора с родителями. Я боялась, что они испугаются, услышав мой охрипший голос.

– Ты узнаешь меня? – первым делом спросила я отца.

– Конечно, – ответил он. – Твой голос ничуть не изменился, разве что стал красивее. Как ты себя чувствуешь?

– Нормально, – ответила я. – Только голова очень болит. Иногда боль просто невыносимая.

Услышав это, отец очень встревожился. Думаю, когда разговор закончился, голова у него болела сильнее, чем у меня. Все наши последующие телефонные разговоры он начинал с вопроса:

– Как твоя голова, не стала болеть меньше?

– Уже почти не болит, – неизменно отвечала я.

Мне не хотелось расстраивать отца, и я не жаловалась, хотя уколы в шею были очень болезненны.

– Когда ты приедешь? – задавала я вопрос, который волновал меня сильнее всего.

Но родители по-прежнему жили в гостинице при госпитале в Равалпинди. Никаких известий о том, когда им разрешат прилететь в Бирмингем, не поступало. Мама была в таком отчаянии, что даже собиралась объявить голодовку. Отец рассказал о ее намерении начальнику службы безопасности госпиталя. Тот понял, что это не пустые угрозы. В тот же день родителям сообщили, что они могут ехать в Исламабад.

– Ты молодчина! – сказал отец маме. – Я считал, что мы с Малалой – опытные бойцы. Но ты лучше меня знаешь, как добиться результата!

В Исламабаде родители поселились в отеле «Кашмир», предназначенном для членов парламента. Там тоже соблюдались строжайшие меры безопасности. Когда отец захотел побриться и попросил пригласить парикмахера, ему сказали, что при бритье обязательно будет присутствовать полицейский. По всей вероятности, он должен был помешать парикмахеру перерезать своему клиенту глотку.

Но по крайней мере, теперь у родителей были мобильные телефоны, а значит, связь с миром. Доктор Джавид, пытаясь дозвониться отцу и сообщить, в какое время тот может поговорить со мной, часто слышал короткие гудки. Линия постоянно была занята, потому что отец разговаривал практически беспрерывно. Тогда я вспомнила мобильный номер мамы, состоявший из одиннадцати цифр. Доктор Джавид был поражен тем, что моя память так быстро восстановилась. Но когда мы наконец связались с родителями, выяснилось, что вопрос об их приезде по-прежнему остается открытым. Доктор Джавид никак не мог понять, в чем состоит загвоздка. Родители пребывали в полном неведении на этот счет. Доктор Джавид пытался пустить в ход свои связи, но ему объяснили, что решением этой проблемы занимается не военное, а гражданское руководство.

Позднее мы узнали всю подоплеку. Вместо того чтобы посадить родителей на первый самолет до Бирмингема, где их с нетерпением ждала больная дочь, министр внутренних дел Рехман Малик нарочно тянул время, рассчитывая полететь вместе с ними и дать пресс-конференцию в госпитале. Приготовления к такому событию занимали много времени. Кроме того, министр хотел убедиться, что родители не попросят в Великобритании политического убежища, поставив тем самым в неловкое положение правительство Пакистана. В конце концов он спросил у них напрямик, не имеют ли они подобного намерения. Подозрения министра были совершенно безосновательны. Мама понятия не имела, что такое политическое убежище, а отцу подобные мысли даже в голову не приходили.

В отеле «Кашмир» моих родителей навестила Сонья Шахид, мать Шизы, давнего друга нашей семьи, когда-то устроившего школьную поездку в Исламабад. Сонья была уверена, что родители давно находятся в Бирмингеме, рядом со мной. Узнав, что они до сих пор в Пакистане, она была поражена. Еще больше она удивилась, когда узнала, что родителям изо дня в день повторяют, что на рейс до Бирмингема нет билетов. Она принесла им кое-какую одежду, так как все их вещи остались в Мингоре, и дала телефон офиса президента Зардари. Отец позвонил по этому номеру и оставил сообщение. Тем же вечером президент перезвонил ему и пообещал, что они смогут вылететь ко мне в самое ближайшее время.

– Я знаю, что это такое – жить в разлуке с детьми, – сказал он, намекая на годы, которые провел в тюремном заключении.

Когда отец сообщил мне, что через два дня они с мамой будут в Бирмингеме, я позволила себе одну лишь просьбу.

– Привезите мне сумку с учебниками, – взмолилась я. – Я понимаю, у вас нет времени ехать за ней в Сват. Но ты можешь купить мне новые учебники. Они мне очень нужны, ведь в марте в нашей школе будут экзамены.