Мёртвая зыбь

— Я, конечно, не шахматист, — вмешался Львов. — Но коль дело до поэзии доходит, то скажу, что сегодняшняя партия — подлинное поэтическое произведение из области шахмат.

— Значит, недаром, шахматную композицию называют поэзией шахмат. Не надо считать, что все это я выдумал за доской. На эту тему был создан один из моих ранних этюдов. Но к нему снисходительно отнесся сам Леонид Куббель.

— Он просто не видел, во что это теперь воплотилось, — заключил Львов.

Глава седьмая. Без мостов

Страна чудес далекого Востока!

Но нет! Не сказочные чудеса!

Проехать реку по-глубоку,

Где ни свернешь — озёра да леса.

Дорога то поднималась на сопки, то круто спускалась с них по узкой полоске, пробитой сквозь заросли кряжистых деревьев. Они совсем не походили на согнутые океанскими ветрами березы на берегу, и росли здесь под защитой сопок, покрытых крепкими, вечнозелеными “кержаками“, как зовут суровых таежников, о ком в песне беглого каторжника в омулевой бочке поется:

“Хлебом кормили крестьянки меня.

Парни снабжали махоркой…”

И Званцев, сидя рядом с шофером виллиса, выделенного бригаде для поездки в долину гейзеров, невольно сравнивал автодорогу в непроглядной тайге с тонкой ленточкой верных ходов в глухомани шахматных возможностей во вчерашней партии с морячком. Сеансер стремился свести ее к давнему своему забытому этюду, вспыхнувшему ярким пламенем здесь, на краю Земли. И все же, по неумолимому “закону экономии” богини Каиссы, позиция не была завершена. Красивый мат затемнен белой пешкой-статисткой. Этюд надо довести до высшей ступени!

“Здешняя красота лесная, — размышлял Званцев, — отточилась тяжкой борьбой за право расти. И если добиваться того же в искусстве…, надо до крайности усложнить задачу. И как ваятель подбирает для резца мрамор покрепче да потверже, так и ему следует матовать пешкой зажатого своими фигурами короля не на краю, а в середине доски, задействовав все фигуры.”

Задумался Званцев, как этого добиться, и ощутил себя в тупике. И услышал, словно ему сказанные, слова:

— Куда заехал, братишка? Якорь тебе в глотку! В затон заплыл? Эй, там на мостике! Давай, “назад самый полный”!

Званцев оглянулся вокруг и понял, что не только он со своим этюдом, но и виллис с крикливым Кавторангом и со всей их компанией находится в столь же безвыходном положении. Шоссе, зажатое с обеих сторон чащобой, обрывалось прямо в воду перед отсутствующим мостом.

Но вместо требуемого “полного назад”, виллис рванулся вперед и, разбрызгивая фонтаны воды, въехал прямо с конца асфальта в озеро.

Противоположный берег его едва виднелся.

“Неужели здесь брод посередине озера?”

Шофер уверенно повернул направо и, не погружая машину выше ступиц колес, спокойно повел ее по мелководью под берегом.

— Ай да водитель! Ай да хват! Хоть не в море, а наш брат! — давал себе волю Кавторанг.

Проехав несколько километров, оказались перед обрывом асфальтового шоссе.

— Никак обратно вернулись? — удивленно пробасил Дементьев. — Доставай, Петрович, аккордеон. Твою “Милую маму” петь будем.

— Гейзерам споем. Это продолжение оборванного шоссе. К нему в брод “вдоль по бережку” доехали, — вставив строчку песенки, ответил композитор.

Виллис, загребая передними колесами прибрежный песок, легко забрался по некрутому откосу на шоссе, и покатил дальше с ветерком.

И снова подъемы и спуски.

Последняя в пути сопка была частью горного кольца вокруг бывшего или будущего кратера вулкана. На дне его раскинулась долина гейзеров. Сверху она казалась исполинским кипящим котлом. С клубящихся внизу облаков там и тут стволами фантастических пальм взвивались столбы воды с паром, рассыпаясь сверкающей на солнце “листвой” горячих струй.

— Какова картинка Дантова ада? — восхитился художник Захаржевский. — Если рискнем спуститься, боюсь увидеть корчащихся в кипятке великих грешников!

— Да, грех их действительно велик, — отозвался Званцев. — Не использовать даровую энергию природной тепловой станции!

— А вы все о том же, неисправимый инженер. А еще поэт! — с упреком произнес Львов.

Художник покачал головой.

Спустились в долину и, выйдя из машины, переходили от одного пышущего жаром фонтана к другому.

Захаржевский пытался рисовать, но бумага намокала.

— Как в сауне, — фыркнул Дементьев.

— И правда! — подхватил Аверкин. — Еще бы веничек, да молоденькую банщицу. А что? В Финляндии мужики с бабами вместе моются.

— В снег тебя надо головой, ежели после сауны, — заметил Дементьев. — А в общей бане финка тебя наверняка кипятком бы ошпарила.

— Я бы только одним глазком.

— Вот за этот самый взгляд у них и положено — кипятком, — заверил Дементьев.

— Якорь вам в глотку, ребята! — вмешался Кавторанг. — Думаете, не видно, что шутней своей вы только прикрываете в коленках дрожь на чертовой дорожке.

— Ну это ты загнул, моряк сухой, — урезонил его полковник Власов. — Здесь понимать начинаешь, где б ты ни встретил красоту, везде она — Природы дочь.

“И в шахматах тоже!”, — подумал Званцев и невольно стал мысленно переносить окружающие гейзеры на шахматную доску.

Складывалась обещающая схема этюда, но до законченной позиции было куда дальше, чем от Камчатки до Владивостока, куда путники прилетели этим же вечером.

Вдвоем со Львовым сидя на пляже, под плеск океанской волны, смотрели они на звездное небо.

Званцев лег на спину и, заложив руки за голову, словно читал вслух написанное между созвездий:

— “В таинственный мир космоса, в беспредельный простор миллионов световых лет, к сверкающим центрам атомного кипения материи, к звездам живущим и рождающимся, гигантским и карликовым, двойным, белым, желтым, голубым, ослепительным или черным, в мир феерических комет и задумчивых лун, планет, цветущих или обледенелых, в бездонный космос, мир миров, стремится уже не только взглядом человек!”

— Что вы читаете, Александр Петрович!? Это же стихи! — воскликнул поэт.

— Какие же это стихи? Стихи у Ломоносова:

“Открылась бездна,

Звéзд полна.

Звездáм нет счета,

Бездне дна!“

— Званцев прочел оду Ломоносова так, как она была написана без буквы ё. — Это не стихи, а начало моей статьи в газете “Правда”.

— Любопытная статья.

— Должно быть, так же думал и один лейтенантик Военно-воздушных сил, проходивший службу на Севере. Вырезал он статью из газеты и себе на стол под стекло положил.

— В Космос молодца потянуло?

— Притянуло. Гагарин это был. Не знал я этого, когда на Шаболовке в Телецентре с ним встретился.

— Расскажите.

— Я тогда по желанию Председателя теле-радио комитета Месяцева вместе со знаменитой балериной Ольгой Лепешинской вел в эфире “Эстафету новостей”, которая потом превратилась в программу “Время”, и увидел Гагарина, любезничавшего с одной из дикторш. А они успехом огромным пользовались и пачки писем с предложением выйти замуж получали. Я спросил Гагарина:

— Хотите, Юрий Алексеевич, я вам ваш портрет десятитысячелетней давности покажу?

У него брови на лоб полезли, а она взглянула на меня со смесью удивления с возмущением.

— Я достал из портфеля, — продолжал Званцев, — толстую книгу на французском языке крупного археолога Анри Лота. Раскрыл заложенную страницу. А на ней — фотография древнего наскального изображения с плоскогорья Тассили близ Сахары. На ней скупо, но ясно изображен человек, вроде как, в скафандре с герметическим шлемом. Не то современный водолаз, не то космонавт. Анри Лот назвал его “Великий бог марсиан”.