Моя мать Марлен Дитрих. Том 1

Дитрих в те дни никогда не покупала одежду, чтобы носить ее в реальной жизни. Состояние «в жизни» наступало очень редко. Купальный халат, одежда для готовки, наряд «для поездки на студию» могли без всяких замен жить несколько месяцев. С парижской одеждой обращались так же, как и с любыми костюмами на студии, для каждого наряда требовались свои аксессуары. Так что мы ходили на показы дамских шляп; специально для нее кроились туфли, сумочки и перчатки изготовлялись на заказ. Мастер «по перчаткам» приходил к нам в отель с саквояжами, наполненными тончайшей кожей всех животных, известных человеку, и, кажется, некоторых неизвестных. Он порхал и суетился, его паучьи пальцы дрожали, разбрасывая по обюссонским коврам тончайшие в мире булавки. От орлиных глаз матери не укрывалось даже самое крошечное вздутие. Снова и снова маслянистую кожу закалывали булавками, разглаживали, снова закалывали, пока руки у матери не начинали выглядеть так, как будто они были облиты разноцветным медом. Но она все еще не была удовлетворена. Наконец, своим «терпеливым» тоном она говорила ему:

— Теперь идите домой, а завтра возвращайтесь и принесите этот белый порошок, который используют скульпторы и врачи. Тогда мы сделаем слепок с моих рук, и вы можете их колоть сколько угодно, пока не сделаете, как надо!

Ее всегда интриговало то, как дизайнеры обуви делают слепки с ее ног, и теперь, имея виды на пятьдесят пар перчаток, ей пришло в голову гениальное решение отдать свои руки нервному французскому перчаточнику так же, как она отдавала свои ноги темпераментному, но гениальному итальянскому сапожнику. Она даже стала поигрывать с идеей, чтобы «Парамаунт» прислал ей статую из «Песни песней».

— Тогда мне и на примерки одежды не надо будет ходить! Они могут колоть своими булавками, как сумасшедшие, а мы все сможем пойти поесть!

Она бы так и сделала, только груди у статуи были такими, какие она хотела иметь, но не имела. Поэтому на протяжении нескольких недель алы придумывали все новые и новые вариации на тему, как пользоваться гипсовыми моделями частей тела Дитрих вместо настоящих.

Когда наконец эти знаменитые перчатки были доставлены, потребовалось двадцать минут, чтобы их натянуть на руки. Когда это было сделано, мать попыталась пошевелить пальцем и не смогла!

Это была самая тугая пара перчаток XX века. Их смоделировали по неподвижным рукам, поэтому любое движение было абсолютно невозможным. Каждый раз, когда мать смеялась по-настоящему, она делала в штаны. Теперь она бежала, пытаясь успеть в туалет, и оглушительно смеялась.

— Я не успею! Радость моя, быстро, расстегни мне молнию! Я их не могу снять даже чтобы пописать, они такие тугие!

Наконец она устроилась на сиденье, все еще смеясь и глядя на свои руки в перчатках.

— Знаешь, они действительно безукоризненны! Такие перчатки подошли бы даже тетушке Валли. Они как раз годятся для фотографий. Мне не придется ретушировать руки — наконец-то!

С тех пор каждый раз, когда мать ходила в туалет, мы все кричали: «Мутти, ты не в своих спецперчатках? Тебе помочь?» Переодевшись в сухие штаны, она упаковала пятьдесят безупречных пар: черные — в черную оберточную бумагу, белые, бежевые, жемчужные, серые и коричневые — в белую.

СТУДИЙНЫЕ ФОТОГРАФИИ — ПЕРЧАТКИ — ЧЕРНАЯ ЛАЙКА

3/4 ДЛИНЫ

СТУДИЙНЫЕ ФОТОГРАФИИ — ПЕРЧАТКИ — ЧЕРНАЯ ЛАЙКА

ДЛИНА ДО ЗАПЯСТЬЯ

2 ПУГОВИЦЫ

Когда все перчатки аккуратно пометили, отец занес данные в свою дорожную инвентарную книгу и поместил коробки в одну из огромных запасных спален, зарезервированную для «вещей, которые поедут обратно в Голливуд» и уже наполовину заполненную ими.

Поскольку контракт обязывал мать записать шесть песен, причем две из них по-французски, мы теперь переключились с немецкой Weltschmerz (мировой скорби) на галльскую драму. Одна из песен — «Assez» («Довольно») меня очаровывала. Я не могла понять текст, а мать на сей раз, казалось, уклонялась от того, чтобы перевести его для меня. Ритм опять был очень новым и возбуждающе острым. Я сидела на своем стуле и слушала, как она проговаривает песню. Дитрих было очень трудно петь текст, если только мелодия не была ритмичной разлюли-малиной а la Таубер. Это она обожала и самозабвенно набрасывалась на такие песни. Однако при более сложных мелодиях отсутствие у нее широкого диапазона и систематического образования заставляло ее произносить текст речитативом — недостаток, обернувшийся великолепно работавшим на нее приемом. В конце концов Дитрих не была бы Дитрих, если бы она когда-нибудь научилась петь. Неосознанно превращать свои профессиональные недостатки в великолепные достижения было ее стилем. В то время как звезды ходили к учителям пения и корпели над гаммами, Дитрих каркала и проговаривала текст, а мир замирал. Она даже была более удачливой актрисой при исполнении песен, чем своих ролей. Музыкальная структура песни не оставляла места, чтобы приукрасить центральную тему. Это ограничение заставляло ее соблюдать простоту — рассказывать сюжет песни, изображать одно главное чувство и переходить к следующему номеру. Ей, неизменной немке, это подходило, и у нее, неизменной Дитрих, это получалось грандиозно, как если бы все так и было задумано.

Наши дни стали другими, когда начались первые примерки. Мы отправлялись в Париж всей компанией, приезжали в десять, примеряли костюмы до двенадцати, ели до трех и снова примеряли костюмы до пяти, затем возвращались в Версаль, чтобы вымыть и уложить волосы как раз ко времени вечернего представления выхода к обеду в девять часов. Ланчи, как правило, были приятны, даже если они длились три часа. Но обеды были еще длиннее, показные и всегда неудобные, и не только потому, что мне приходилось носить кисейные платья с буфами на рукавах, которые кусались. В Голливуде в девять часов ложились спать. Когда у тебя будильник поставлен на предрассветное время, и когда тебя по пятам преследуют камеры, только и ждущие, чтобы тебя уничтожить, не очень-то станешь рисковать по-пустому, ну, разве что ты актер и входишь в роль, в которой тебе не помешала бы лишняя пара морщинок, или алкоголик — но тогда ты и так занимаешься самоуничтожением. Но Европа означала бесконечные вечера и поздние ночи.

Первые примерки обернулись катастрофой. Это было первое магазинное турне моей матери по Парижу в качестве звезды, и ничто не подготовило ее к «гражданскому» методу шитья одежды. В нашем мире первая примерка устраивалась бы в понедельник — изысканный костюм, идеальный со всех ракурсов любых мыслимых камер как в покое, так и в движении, и, спустя два дня, он был бы уже полностью готов. Однако эти столь дорогие швейные лавки тридцатых годов стремились угодить женщинам, рассматривавшим свои встречи с «кутюрье» на одном уровне со встречами с «куафером» (парикмахером), как свою ежедневную обязанность, вокруг которой планировались все их беспечные дни.

Дитрих считала всех тех, кто не зарабатывал себе на жизнь, «праздными богачами». Когда со своей специальной презрительной интонацией мать говорила «праздные богачи!», перед вами сразу же возникали образы Вандербильтов и Рокфеллеров, корчащихся в адском пламени, поддерживаемом мрачными и мстительными ордами. На «нуворишей» просто не обращалось внимания (даже презрения они были недостойны), но богатым все время попадало, разве что ей понравится кто-нибудь из них; тогда правила менялись. Впрочем, изменялись они каждый раз, когда это было в ее интересах. В конце концов, ведь это она выдумывала правила, поэтому у нее было и право их изменять. Поэтому вам нужно было научиться доверять лишь тем диктатам, которые были в силе в данный момент, и никогда не полагаться на те, что были канонизированы днем раньше. После того, как у меня несколько раз были неприятности, когда я делала что-то не в той последовательности, я быстро это раскусила. Одно правило никогда не менялось: Дитрих всегда права.