Расплата. Трилогия

   -- Не преувеличивает ли "генерал" ("Генерал" -- приятельское прозвище старшего механика, приобретенное им еще за время плавания на "России", много лет назад.)? Неужто так плохо? -- думал я, оставшись один в его каюте... и -- пошел в кают-компанию.

   Здесь, за исключением самой зеленой молодежи, почти все оказались хорошими знакомыми по эскадре Тихого океана.

   -- Надежный состав! -- невольно подумалось мне.

   Разговор не смолкал, но я не мог не заметить, что в то время, как меня осаждали вопросами об Артуре, о приемах, практикуемых японцами, о бое 28 июля и т. п., мои попытки -- услышать откровенные отзывы о второй эскадре -- не приводили к цели. Словно мои собеседники о чем-то умалчивали, не хотели распространяться на эту тему. Не секретничали же они передо мною! -- Конечно, нет. И в этот, и в последующие дни, -- они просто воздерживались громко высказывать то, что каждый из них думал про себя.

   Напомню, что Главный морской штаб был завален просьбами о назначении на вторую эскадру и был вынужден отказывать многим весьма достойным офицерам; комплектация была усилена, и все-таки, даже сверх этого усиленного комплекта, на судах были офицеры, сумевшие убедить начальство, что лишний человек на корабле не Бог весть какой груз, а в бою пригодится на случай убыли. В общем, можно сказать -- эскадра была укомплектована охотниками. Откуда же это загадочное настроение?.. Я вскоре понял его, а впоследствии и сам ему поддался... Но не буду забегать вперед. Придержусь в точности записей моего дневника.

   За ночь "Сисой" справился со своей задержкой, и 2 октября эскадра четырьмя эшелонами тронулась в путь. Погода была тихая, пасмурная. Временами шел мелкий дождь.

   Я так и остался пассажиром. Свободных мест не было, а убрать кого-нибудь и откуда-нибудь ради меня -- было бы ему тяжким оскорблением. Я не только не просил ни о чем подобном, но даже, если бы и предложили, отказался бы. Я считал себя вполне удовлетворенным сознанием, что получил возможность "выдержать марку" до конца, не сидеть в Сайгоне в то время, как другие будут драться, чтобы этим последним и в голову не могла прийти мысль: "повоевал, а теперь отдыхает..." Нет и нет!

   Я бы всю жизнь мучился этим подозрением. Мне казалось, что безразлично, в каком звании -- историографа, корреспондента, пассажира, хотя бы вольнонаемного буфетчика, -- но я должен еще раз подставить мою голову, должен наглядно доказать, что для меня нет горшей участи, чем та, которая постигла "Диану"...

   Прошу моих сухопутных читателей не думать, что слово "пассажир" я употребляю в ироническом смысле: такое состояние флотского офицера предусмотрено морскими законами. Если офицер оказывается зачем-нибудь или по какому-нибудь случаю на корабле, не имея на нем определенного назначения, то он называется пассажиром, жалованье получает по чину, а вместо морского довольствия -- пассажирские деньги (приблизительно ту сумму, которую платят офицеры за свой стол в кают-компании), причем в случае надобности местное начальство может поручить ему ту или иную работу, дать временное назначение, но вообще он без дела -- пассажир.

   -- Ничего, что у вас нет определенного занятия, -- вы нам много поможете своими рассказами о том, что и как было, как и что вышло... -- говорил мне адмирал. -- Наши на вас так насядут, так вам придется работать языком, что ни о какой другой работе и не подумаете! -- шутливо закончил он.

   В этом отношении он глубоко ошибался. Я говорил уже, что в штабе меня встретили холодно, чтобы не сказать более. Отчасти это было понятно. Они, избранные из всего наличного состава офицеров флота, трудились, работали, готовили эскадру, сочиняли приказы и циркуляры, составляли инструкции, напрягали все свои способности, прилагали все знания, всю опытность, чтобы все предвидеть, все предусмотреть... наконец -- с ними вместе работали и главный штаб, и технический комитет -- учреждения непогрешимые... и вдруг -- по какому-то капризу адмирала какой-то старший офицер с какого-то крейсера, только потому, что шесть месяцев просидел в Порт-Артуре, где ничего не сумели сделать, как следует, -- будет давать им советы и указания!., "его" надо спрашивать!..

   Конечно, никто и ни о чем меня не спрашивал... Мало того, когда я сам начинал с кем-нибудь из специалистов разговор о том, какие приемы практиковались в Порт-Артуре, как многое пришлось изменить и приспособить сообразно условиям военного времени, -- меня слушали в лучшем случае снисходительно, а иногда и с раздражением... "На основании опытов в Транзунде... испытания в Биоркэ... практика Ревеля... пристрелочная станция в Кронштадте... исследования на полигоне... технический комитет... Главный морской штаб"... -- Какое-то полинезийское "табу", наложенное на всякое живое слово, живое дело!

   Напомню читателям (уже не первый раз), что в настоящем изложении я строго придерживаюсь записей моего дневника, веденного изо дня в день, а часто -- из часа в час. Может быть, в исторической перспективе многие резкости сгладятся, многое непонятное станет понятным, но я теперь, перечитывая листки моего дневника, переживая вновь все, уже однажды пережитое, я задаюсь одной целью -- передать, воссоздать на бумаге те впечатления, те настроения, которые владели мной в то время.

   Не в осуждение погибшим, не в укор случайно уцелевшим в гекатомбе Цусимы будут последующие строки...

   В огромном большинстве своем, люди -- не более, как продукт современных им общественных настроений. Штаб- и обер-офицерам, служившим во времена процветания во флоте адмирала Алексеева, можно ли поставить в вину, что они личными своими качествами не походили на тех, кто были сподвижниками Нахимова?..

   Я не говорю про отдельных лиц штаба адмирала Рожественского, я говорю про общее впечатление, вынесенное мною за первое время моего пребывания на эскадре. Насколько адмирал, не пропускавший мимо ушей ни одного замечания, все помнивший, обо всем думавший, всецело отдававшийся мысли и заботе об успешном ходе военных действий, возбуждал симпатию, желание работать вместе с ним, помочь ему в его работе, -- настолько же его штаб производил впечатление типичного штаба мирного времени, точной миниатюры того штаба, что процветал и процветает под шпицем Адмиралтейства, со всей его важностью и замкнутостью, мелкими интригами и той особой, ревнивой охраной своей части делопроизводства от всякого постороннего вторжения, которая служит главной основой канцелярской тайны. Не только сделать самостоятельный доклад, но даже просто в присутствии адмирала высказать свое мнение, подать совет по поводу какого-либо мероприятия -- значило возбудить против себя глубокое негодование соответственного специалиста. В этом случае можно было с уверенностью ждать, что будут приложены все усилия к доказательству, на основании научных данных, неприемлемости сделанного предложения. Даже действуя самым дипломатическим путем, беседуя с флагманским специалистом с глазу на глаз, приходилось натыкаться на затруднения, почти неодолимые.

   -- Право, не знаю, как быть... -- обыкновенно отговаривался собеседник. -- У нас по этому поводу уж был приказ (или инструкция). Утверждено и подписано адмиралом...

   -- Так ведь утверждено по вашему же докладу! Вот теперь вы же и передоложите, что, на основании вновь полученных сведений, необходимы такие-то и такие-то поправки...

   -- Это, знаете ли, трудно... Адмирал так не любит отменять раз отданного распоряжения...

   -- А вы все-таки попробуйте! Время ли теперь руководствоваться соображениями, кто и что любит? Ведь это не Чили с Аргентиной, а мы с Японией воюем!.. -- настаивал я, чувствуя совершенно ясно, что преувеличенное благоговение перед подписью адмирала не более как заслон личного, мелкого самолюбия против возможного укола...

   Иногда -- удавалось, иногда -- нет...

   Тяжело вспоминать все эти подробности, перетряхивать весь этот хлам и мусор, -- но что ж делать?.. Из этих мелочей слагается история.