Дмитрий Иванович Менделеев

«Кругом аэростата была масса народа и стояло множество экипажей… Проходя к аэростату, я встретил нескольких своих петербургских знакомых, приехавших наблюдать солнечное затмение, и вместо него теперь решившихся, так как нечего было другого делать, наблюдать, по крайней мере, отлет аэростата. При входе в загородку послышались дружеские крики. Из них один лишь, признаюсь, мне памятен. Кто-то кричал: «бис», и я подумал: хорошо бы, в самом деле, повторить и повторять это торжество науки, хорошо потому, что есть масса чрезвычайно интересных задач, которые можно разрешить только при поднятии на аэростатах… Аэростатические восхождения Захарова, Гей-Люссака, Тиссандье и особенно Глешера на его «философском аппарате» (то-есть физическом приборе), как он назвал свой аэростат, внесли уже много данных чрезвычайной важности в область метеорологических сведений. Теперь же здесь, в Клину, это торжество науки должно было совершиться перед этой толпой, и пусть она изъявляет свою радость, как умеет и знает. В лице – она

чтит науку. Теперь надо действовать, и теперь мне следует помнить, что во мне случайно пред этой толпою и пред множеством тех лиц, которым известно о предполагающемся поднятии, соединились те или другие ожидания большего или меньшего успеха наблюдений.

Не помню кто, при моем проходе, остановил меня и сказал мне на ухо: «Дмитрий Иванович, у аэростата нет подъемной силы. Я вижу, я знаю дело, лететь нельзя, уверяю вас, нельзя».

Этим «кем-то» был ассистент Менделеева В. Е. Тищенко, который в своих воспоминаниях привел и это свое предупреждение и замечательный ответ Менделеева: «Аэростат – это тоже физический прибор. Вы видите, сколько людей следит за полетом, как за научным опытом. Я не могу подорвать у них веру в науку…»

И когда Кованько вместе с ним влез в корзину и стало очевидно, что двоих аэростат не поднимет, Менделеев заявил, что летит один.

«Не помню, – писал он в «Северном вестнике», – распоряжался ли я, или распорядился кто другой, но аэростат отпустили, и я тотчас же увидел, что подъемная сила при двух мешках балласта мала, потому что аэростат очень медленно начал подниматься от земли… Мешки с песком лежали на дне корзинки… нужно было поднять весь мешок, наклонить его край к борту корзинки и высыпать песок. Я сделал это, но песок не сыпался, потому, что он представлял сплошной комок, мокрый и совсем неспособный сыпаться. Прижимая телом мешок к краю корзинки, я увидел, что не могу и этим способом высыпать песок, бросать же весь мешок сразу я опасался, чтобы не получить слишком быстрого поднятия, грозящего различными случайностями. Поэтому пришлось опустить мешок опять на дно корзины и обеими руками горстями черпать песок и выкидывать его для того, чтобы подняться по возможности скорее выше».

Далее в своих записках о полете Менделеев подробно разбирал, как сделать, чтобы такой превосходный аэростат, как «Русский», на котором он летал, даже в ненастную погоду поднимал двоих людей при достаточном балласте.

«Переходя от моего отступления к рассказу, – продолжал Менделеев, – я должен, однако, объяснить, почему во мне моментально явилась решимость отправиться одному, когда оказалось, что нас двоих аэростат поднять не может… Немалую роль в моем решении играло… то соображение, что о нас, профессорах, и вообще ученых, обыкновенно думают повсюду, что мы говорим, советуем, но практическим делом владеть не умеем, что и нам, как щедринским генералам, всегда нужен мужик, для того, чтобы делать дело, а иначе у нас все из рук валится. Мне хотелось демонстрировать, что это мнение, быть может справедливое в каких-нибудь других отношениях, несправедливо в отношении к естествоиспытателям, которые свою жизнь проводят в лаборатории, на экскурсиях и вообще в исследованиях природы. Мы непременно должны уметь владеть практикой, и мне казалось, что это полезно демонстрировать так, чтобы всем стала когда-нибудь известна правда, вместо предрассудка. Здесь же для этого представлялся отличный случай».

Подъем стал возрастать, но все же вокруг аэростата был один туман или облако: с боков, вверху,

внизу. Менделеев выбросил весь песок. «Шар стал, очевидно, быстро подниматься, но и относительная темнота стала наступать, так что я не знал: зависит ли это от того, что я нахожусь в очень густом облаке, или же -от начала полной фазы затмения».

Скорей, скорей наверх!

«В то время, как глаза мои хотели искать других предметов, которые бы можно бросить за борт, шар вышел из облака и очутился в чистом пространстве».

Менделеев осмотрелся еще раз кругом, и вдруг из верхних слоев облаков проглянуло солнце уже в полной фазе затемнения.

Драгоценный миг!

«В заботах и хлопотах – скорее, чем во сне, – теряешь потребность знать время. Однако, судя по тому, что успело произойти… думаю, что увидел солнце спустя лишь несколько секунд после наступления полной фазы затемнения.

Темноты совсем не было. Были сумерки и притом сумерки ясные, не поздние, а так сказать ранние. Общее освещение облаков, виденное тогда мною, представляется совершенно подобным тому освещению, которое мне не раз приходилось видеть в горах после заката солнца, спустя, может быть, четверть или пол-часа, там, где зари не видно и следа. Весь вид был свинцово-тяжелый, гнетущий. Думаю, что при бывшем освещении можно было бы еще читать, но я этого не пробовал – не до того было. Увидев солнце с «короною», я, прежде всего, был поражен им и обратился к нему… Кругом солнца я увидел светлый ореол, или светлое кольцо чистого серебристого цвета… Насколько успел заметить и припомнить, внизу мне видно было утолщение «короны» или большая ее ширина, сравнительно со всеми другими частями. Здесь внизу, если мои глаза не ошиблись, виден был красный оттенок, должно быть выступов или протуберанций, которые характеризуют ближайшие части солнечной атмосферы и состоят из раскаленного водорода, извержение которого есть уже возможность наблюдать помимо полных солнечных затмений…»

Аэростат продолжал подниматься, и проходящее облачко закрыло солнце. В записной книжке по- явились следующие заметки: «Пахнет газом. Сверху облака. Ясно кругом. Облако скрыло солнце. Подожду самоопускания».

Потом он полез по оплеткам, на которых висела корзина аэростата, распутать веревку, управлявшую клапаном аэростата. Через этот клапан пилот постепенно выпускает газ и таким образом «сажает» воздушный шар. Вылезши из корзинки и пробыв в таком положении некоторое время, он увидел, что никакого головокружения у него нет. Бродя прежде по Альпам, он знал это, но думал, что с течением времени и в особых условиях у него не сохранилось это свойство. Вися над многокилометровой пропастью, Менделеев сильными встряхиваниями распутал клапанную веревку и благополучно вернулся в корзину. «Дело устроилось, – записал он, – благодаря лишь превосходным свойствам веревки. Вообще вся материальная часть аэростата «Русский» достойна больших похвал; видно, что сооружали дело знатоки и что средств не жалели. На таком аэростате летать можно».

После этого Менделеев разобрал все узлы – «запутки», как он их называл, – гайдропа ^[63] и опустил канат за борт. Только тогда решился сесть на оставшийся мешок с песком и отдохнуть. «Сильно обрадовался, увидев булку и бутылочку с чаем, еще теперь чуть теплым. Мои друзья положили мне это в корзинку, так что я даже не заметил при отлете».

Интересны мысли, которые мелькнули у него в

момент отдыха на дне глубокой корзины, откуда ничего окружающего не видно, только сбоку и снизу камышевые прутья, да сверху веревки, да внутренность шара до клапана.

Из настоящего, как бы ни было оно насыщено переживаниями, неутомимый искатель тотчас переносился в будущее. Он уже размышлял о том, как бы это ему «самому все мелочи сильного большого аэростата так надежно устроить, чтобы о них не думать при полете… В запасе надо иметь много, много балласта. Взять с собой такие самопишущие приборы, которые бы все, что хотелось бы наблюдать и узнать, сами бы записали: время, давление, температуру, влажность, плотность газа и окружающего воздуха, облачность, скорость движения и его направление. Пришлось бы только по временам делать, так сказать, поверочные наблюдения да распоряжаться ходом шара. Заставил бы его подниматься понемногу до таких высот, где еще возможно безопасно оставаться, или лететь так далеко и долго, как возможно, и, быть может, этим путем скоро бы решилась одна из задач науки об атмосфере, достиглось бы понимание той среды, которой все живут и которую классики^[64] нисколько не понимали. Ею и теперь еще не владеют, потому что ее значение не понимают, ее боятся, и напрасно на ее изучение средств жалеют… Всякие подробности промелькнули в уме, вспомнилось многое, что когда-то обдумывал и должен был оставить, затушевать другим. Прошли немногие минуты, а в них