Иностранный легион

— Что делаешь, дурак. Подохнем, как собаки… Брошу тебя. Сам уйду… Бережно поддерживая голову, напоил Анохина, и с его лица улыбнулись нежные губы Наташи, и не страшила больше пустыня, не слышал Игорь негодующего крика Ахметки. Кружится голова от теплого дыхания болота, болят глаза, сжимаются огненные объятья… Потускнели воспоминания, растаял образ Наташи, и, цепляясь за чахлые кустики, осталась сзади светлая радость. На пороге смерти съежилась жалость, сохранение жизни стало жестоким законом. И ночью нельзя было остановиться. Шли без отдыха, поминутно засыпая и тут же вздрагивая от ужаса при мысли остаться одному… В безмолвии звездной ночи продолжался их необычайный путь. Легкие, чуть приметные тени ложились от верблюдов на землю, сопровождая их, как чуткий сон… Так кончились четвертые сутки и наступило утро пятого дня, когда они вышли из болота. Обожженные солнцем, отравленные лихорадкой, с полузаснувшей, потемневшей душой, еле держались в седлах. Игорь видел, как шедший впереди верблюд с Ахметкой остановился и лег в песок, а Ахметка свалился рядом. Но это совершенно не отразилось в его мозгу. Страшная усталость сковала тело и волю. Скоро стал и их верблюд, лег на песок, Игорь упал на землю и тут же заснул глубоким сном. А Анохин, привязанный к седлу, очнулся от остановки и осматривался недоуменно в минутном прояснении малярии… Облегченно вздохнул прохладный ветерок, и темное, в мареве засинело свободное море… Вновь ожила радость, побежала впереди, улыбнувшись губами Наташи милой — неиспитой любви женской. Тягота сладостная, преодоленной борьбой утишенная, тягота к тому месту, где мать родила, осветила исхудавшее, обожженное лицо Игоря. Стоял в шумной гавани, у ног его плескалось море, а на нем покачивались косые, цветные паруса острогрудых лодок, и на крутых бортах крепких парусников кипела вольная торговая жизнь… В шипении белого пара гремели лебедки, и в хрупком стеклянном воздухе открылись ворота в желанное будущее… Прага, 1923 г.» Данный рассказ был опубликован в журнале «Казачий путь», № 10, С. 11–14. Отрывок из него, посвященный пребыванию русских во Французском иностранном легионе, представлен вниманию читателя ниже. А.А. Воеводин. «Шапка-невидимка» …Только вчера прибыли мы с Невидимкой на пост Касба в восточной части Марокко. После неторопливой, размеренной жизни Праги и бурного Парижа попали мы в пустынные, неисследованные горы Среднего Атласа. Блокгауз Касбы — 2 старых, каменных арабских строения, обнесенных невысокой каменной стеной и оплетенных несколькими рядами проволочных заграждений — расположены в низине, возле ручья, к которому спускаются с окрестных постов брать воду в бочонки и бурдюки. Гарнизон блокгауза состоит из сержанта и 20 легионеров — в их числе 4 казака. В Феце Невидимка приобрел 2 комплекта легионерского обмундирования, и на пост мы прибыли под видом возвратившихся из отпуска легионеров. Кончался сентябрь. Воздух в горах был удивительный — прозрачный, как хорошо протертое стекло, и полный острых, пряных запахов, наполнявших нашу степь с ее бурной полынью и низким, незаметным чабрецом. Помню я один разговор с казаками-легионерами. Сидели мы вечером за прикрытием каменной стены, потягивая вино их жестяных кружек, и дымили из трубок. Конечно, разговор вертелся вокруг недавнего и далекого прошлого, и казаки, перебивая друг друга, хвалились достоинствами своих станиц. Но прошлое ушло безвозвратно, а окружавшая действительность не давала пищи для особой веселости, и казаки ругали, на чем свет стоит, Легион, проклинали французов, арабов и Африку.

— А хотели бы вы уйти из Легиона? — спросил их Невидимка. Казаки переглянулись, пожали плечами и не сразу ответили. Все они служили в Легионе уже третий год.

— Черт его знает, как там, на работах… — раздумчиво пыхтел трубкой донец Васильев, — вот из Болгарии, Сербии пишут станичники: дюже плохо… Тут хоть харч дают да одежду… Он усиленно засопел выгоревшей трубкой.

— Д-да… Дело табак, брат… — неопределенно произносит усатый загорелый кубанец. Они недоговаривали чего-то, но я знал — думали, что не стоит менять шила на швайку… Вскоре опять заговорили о России.

— Нет уж, подожду возвращаться. Тоже и там несладко… Гарбуленкову от жены письмо пришло. Скотины нет, хозяйство разорено… А кто вернулся на Дон из-за границы — погнали в Красную Армию…

— Ну а кончится срок службы, куда пойдешь? — спросил я. Не знаю, — отмахнулся досадливо Васильев, — чего загадывать… Может, во Францию подамся, а может, в Америку — земля большая, до края ее не дойдешь… А я — так никуда, — перебил его молодой донец, — не выйдет к окончанию срока службы возвращение — подпишу другой контракт…

— Ты с ума сошел — оставаться в Легионе! — возмутился Невидимка.

— Сам ты дурной! Чего мне место менять? Табак, вино есть… — Он забористо выругался, медленно вытянул кружку вина, сплюнул сквозь зубы и встал. — Пойду дрыхнуть… Пока прощайте… Ночь, как назло, чертовски темная. Небо в тучах, ни Луны, ни звезд… Вправо от меня, шагах в сорока, стоит на часах Невидимка, а влево — немец Генрих. Сейчас все невидимки — и мы, и арабы. Ветер задувает, свистит, как сто тысяч чертей, и воет, хлопает старым железом на крыше поста. Всматриваюсь в темень, прислушиваюсь и держу наготове винтовку. Мысли, как сон, — отрывочны, смутны. Невидимка сказал, что ничего в мире не меняется… Только временное потрясение жизни. Временное ли?.. И война, и революция, и эмиграция, и вот, здесь — Легион, горы Атласа — временное, случайное. Когда имел семью, свистел самовар на столе, был теплый домашний хлеб и свое вино, когда в станице цвели весной деревья — все это были не замечаемые мелочи жизни. И только теперь, потеряв их, научились ценить и любить сознательно… К оружию!.. Сюда… — в свисте ветра оборвался отчаянный крик Генриха, и за ним — блеск белого пламени и глухой раскат разрыва ручной гранаты. Справа и слева захлопали торопливые выстрелы. Я побежал к Невидимке. Вот здесь лезут через проволоку, сволочи!.. — шептал Невидимка, и мы наугад стреляли в ночь, лежа на камнях. Рассыпая искры, огненными стрелами взвились ракеты, и арабы с проклятиями бросились бежать от проволоки. Из поста выбегали легионеры, заряжая на ходу винтовки. До утра, не смолкая, трещали выстрелы, свистел ветер и стучало железо на крыше поста. К рассвету арабы ушли в горы, стих ветер, и очертания хребта Джебель-Идлан с цепью белых постов Иностранного легиона неясно вырисовывались на бледно-зеленом небе. Смертельно усталые, поплелись мы с Невидимкой на пост с единственной мыслью — поскорее добраться до койки и заснуть… Во дворе поста, покрытые окровавленной защитной шинелью, лежали рядом Генрих и Васильев. Невидимка снял кэпи, перекрестился и, опустившись на землю, откинул полу шинели, закрывавшей голову Васильева. Когда Невидимка поднялся, я увидел, что лицо его сильно осунулось и побледнело. В раскосых, калмыцких глазах блестел отсвет поднимающегося над горой солнца, и мне почудилось, что Невидимка плачет. Но голос его был твердый и ровный.

— Большая земля, а места на ней мало… Послал Бог казаку смерть на чужбине… — сказал он. За обедом на столе стояла бутылка марокканского виски — тафьи. К обеду Невидимка не притронулся, выпил 3 стакана тафьи и вместо закуски закурил папиросу… За последние дни он стал молчаливым, а взгляд его — рассеянным, беспокойным. Все это меня очень тревожит… Когда я кончил обедать, Невидимка положил мне на колено руку и проговорил грустно:

— Куда ни кинь — везде клин… В России расказачивают, в Болгарии роются казаки в шахтах, как кроты, а здесь засыпают навек от арабской пули… А «радетели» казачьи собирают в казну «благодетелей» франки, левы и динары… Но… Казак казаком останется, вернем свою вольность! — вдруг крикнул Невидимка и ударил кулаком по столу. — Выпьем… — устало сказал он и налил в стаканы тафьи. Тесная комната поста с грязно-белыми стенами наполнилась сумерками, и лицо Невидимки отчего-то покачнулось над столом… Николай Николаевич Туроверов и его стихи. Легионный цикл В русской эмиграции это имя произносили и произносят с огромным уважением. Лишь недавно его произведения о гражданской войне и тяжелой жизни русских в эмиграции получили признание в России. Кем он был? Родился Николай Туроверов 18 марта 1899 г. в донской станице Старочеркасской. Закончил местное реальное училище. Служил в лейб-гвардии Атаманском полку, в чине хорунжего, что для казака было огромной честью после успешно сданного им офицерского экзамена. В 17 лет уходит на германскую войну. С конца 1917 г. до конца 1920 г. борется против большевиков. Осенью 1920 г. в чине подъесаула эвакуируется из Крыма. Из Константинополя он вскоре перебирается в Сербию, где работает сначала лесорубом, а затем мукомолом. С большим трудом ему удается перебраться в Париж. По ночам будущий поэт грузит вагоны, а днем ходит на занятия в Сорбонну. Вскоре в эмигрантских газетах и журналах стали появляться его первые стихи. Туроверов выступил одним из организаторов создания военно-исторических обществ и выставок. В то время его энергии и упорству удивлялись многие. Его стараниями был создан музей лейб-гвардии Атаманского полка, кружок казаков-литераторов, «Общество ревнителей русской военной старины», выставки «Казаки», «Суворов», «1812 год», отрывной календарь для инвалидов. Впоследствии более 11 лет он возглавлял Казачий союз. В 1928 г. в Париже вышел его первый сборник стихов под общим названием «Путь». Видные критики того времени — Г. Адамович и Г. Струве — дали этому сборнику положительные отклики. В 1937 г. вышел новый сборник его стихов в Безанне. Во многом это произошло благодаря знакомству Туроверова с генералом Д.И. Ознобишиным, бывшим военным атташе России во Франции и страстным библиофилом. Николай Николаевич стал тогда хранителем огромной библиотеки генерала в Аньере. В 1939 г. в Безансоне вышел 3-й сборник стихов Туроверова. В то время он активно занимался русской иконографией. Параллельно с этим он выпускает «Казачий альманах», посвященный истории и традициям казачества, в котором Туроверов публикует несколько своих новых стихотворений и большую статью «Казаки в изображении иностранных художников». Кроме того, Туроверов стал коллекционером книг и гравюр по военной истории России. В 1942 г. в Париже выходит его 4-й сборник стихов. Туроверов находит опору в сохранении памяти о казачьей истории. С началом Второй мировой войны Николай Туроверов, как сотни и тысячи русских, вступает во Французский иностранный легион. Демобилизовавшись в 1945 г., он публикует цикл стихов под общим названием «Легион», а также издает небольшой брошюрой маленькую поэму «Сирко», былинную легенду о казачьем герое-атамане, чью отрубленную кисть веками хранили казаки как реликвию. Особой близости у Туроверова с литераторами русского Парижа не было. Несмотря на то что Туроверов учится написанию стихов у Гумилева, это не спасает его от почти холодной рецензии на его стихи известного литератора и критика В. Ф. Ходасевича. Во многом поэтому стихи Туроверова среди русской эмиграции стали известны широко уже после Второй мировой войны. В антологиях поэзии русского зарубежья стихи Туроверова появились в таких книгах-сборниках: «На западе», изданном в Нью-Йорке в 1953 г.; «Муза диаспоры», выпущенной во Франкфурте на Майне в 1960 г.; «Содружество», вышедшем в Вашингтоне в 1966 г. После войны он много лет работает в библиотеке, печатается в ведущих журналах русской эмиграции — «Грани» и «Новом журнале», пишет стихи. По отзывам литературных критиков, с годами его поэзия становится все более мудрой и рассудительной. Последний, 5-й сборник его стихов вышел в Париже под общим названием «Стихи» в 1965 г. Умер Николай Николаевич Туроверов 23 сентября 1972 г. в парижском госпитале Ларибуазьер. Он прошел три войны, но остался жив. Об участии в одной из них, в последней, в составе Французского иностранного легиона, он и пишет в своем цикле стихов «Легион». Из этого цикла в данной книге помещены отдельные фрагменты. Легион. Ты получишь обломок браслета, Не грусти о жестокой судьбе, Ты получишь подарок поэта, Мой последний подарок тебе. Дней на 10 я стану всем ближе. Моего не припомнив лица, Кто-то скажет в далеком Париже, Что не ждал он такого конца. Ты ж, в вещах моих скомканных роясь, Сохрани, как несбывшийся сон, Мой кавказский серебряный пояс, И в боях потемневший погон. Конским потом пропахла попона, О, как крепок под нею мой сон. Говорят, что теперь вне закона Иностранный наш Легион. На земле, на песке, как собака, Я случайному отдыху рад. В лиловатом дыму бивуака Африканский оливковый сад. А за садом, в шатре, трехбунчужный, С детских лет никуда не спеша, Весь в шелках, бирюзовый, жемчужный, Изучает Шанфара паша. Что ему европейские сроки И мой дважды потерянный кров? Только строки, арабские строки, Тысячелетних стихов. Мои арабы на «Коране» Клялись меня не выдавать, Как Грибоедов в Тегеране, Не собираюсь погибать. Лежит наш путь в стране восстаний. Нас — 49. Мы — одни. И в нашем отдаленном стане Горят беспечные огни. Умолк предсмертный крик верблюда. Трещит костер. Шуршит песок. Беру с дымящегося блюда Мне предназначенный кусок. К ногам горячий жир стекает…Не ел так вкусно никогда!