Ленин в Цюрихе

В газетах не было особенно радостно: и о галиций­ской битве и о Восточной Пруссии писалось уклончи­во, значит русские были не без успеха. Но — бои во Франции! но — война в Сербии! — кто это мог меч­тать из прежнего поколения социалистов?

А — растеряются. Выше „мира! мира!" не подни­мутся. Кто не „защитники отечества", те в лучшем слу­чае будут вякать и тявкать „прекратить войну!"

Как будто это возможно. Как будто кому-то по­сильно — схватиться руками за разогнанное паровоз­ное колесо.

Помойные слюнявые социалистики с мелкобур­жуазной червоточинкой, чтобы захватить массы, ста­нут болтать за мир и даже против аннексий. И всем покажется, что это натурально: против войны — так значит „за мир"?.. По ним-то первым и придётся уда­рить.

Кто из них имеет зрение увидеть, имеет волю пе­реступить в это великое решение: не останавливать войну — но разгонять ее! но — переносить ее! — в свою собственную страну!

Не будем прямо говорить „мы за войну" — но мы з а нее.

Тупоумный предательский лозунг „мира"! Для че­го же пустышка никому не нужного „мира", если не превращать его тотчас в гражданскую вой­ну и притом беспощадную?! Да как преда­теля надо клеймить всякого, кто не выступит за граж­данскую войну!

Самое главное — трезво схватить расстановку сил, трезво понять — кто теперь кому союзник? Не с по­повской глупостью вздымать рукава между фронтов. Но увидеть в Германии с самого начала — не рав­но-империалистическую страну, а — могучего союзника. Чтобы делать революцию, нужны ружья, нужны пол­ки, нужны деньги, и надо искать, кто заинтересо­ван дать их нам? И надо искать пути переговоров, тайно удостовериться: если в России возникнут труд­ности и она станет просить о мире — есть ли гарантия, что Германия не пойдёт на переговоры, не покинет русских революционеров на произвол судьбы?

Германия! Что за сила! Какое оружие! И какая решительность — решительность удара через Бельгию! Не опасаются, кто и как заскулит. Только так и бить, если начал бить! И решительность комендантских при­казов — вот уж, не пахнет русской размазнёй. (И даже та решительность, с какой хватают и кидают в камеру Нового Тарга. Тем более — с которой освобождают же.)

Германия — безусловно выиграет эту войну. Итак — она лучший и естественный союзник против царя.

A-а, попался хищный стервятник с герба! — схва­чена лапа, не выдернешь! Сам ты выбрал эту войну! Об-корнать теперь тебя — до Киева! до Харькова! до Риги! Вышибить дух великодержавный, чтоб ты по­дох! Только и способен давить других, ни на что боль­ше! Ампутировать Россию кругом. Польше, Финлян­дии — отделение! Прибалтийскому краю — отделе­ние! Украине — отделение! Кавказу отделение! Чтоб ты подох!..

Площадь загудела, нахлынула сюда, к перронной решётке, дальше не пускала полиция. Что это? Подо­шёл поезд. Поезд раненых. Может быть, первый поезд, из первой крупной битвы. Толпу раздвигали — для вереницы ожидающих санитарных карет и автомоби­лей, чтобы где развернуться им. Здоровенные нахму­ренные санитары быстро выдавали от поезда к каре­там носилки за носилками. А женщины напирали, про­дирались со всех сторон, и между головами и через плечи смотрели с жадным страхом на кусочки серых лиц между бинтами и простынями, ужасаясь угадать своего. Иногда раздавались вопли — узнавания или ошибки, и толпа сильней сжималась и пульсировала как одно.

С возвышения, где сидели Ульяновы, было видно хоть издали, но хорошо. И еще из этого положения Ленин встал и пошёл к парапету ближе.

С каретами и носилками была нехватка, а тем вре­менем, поддерживаемые сёстрами милосердия, выхо­дили с перрона и на своих ногах — фигуры белые, в се­рых халатах и в синих шинелях, перебинтованные тол­сто по головам, по шеям, по плечам и рукам, и двига­лись, кто осторожнее, кто смелей, — и вот уже к ним, теперь к ним уже! бросались встречающие, теснилась толпа, и тоже кричали, режуще и радостно, и обнима­ли, и целовали, то ли своих, то ли чужих, отбирали от сестёр, подносили их мешочки, — а еще выше, над всеми головами, плыли к раненым из вокзального ресторана на поднятых мужских руках — кружки пи­ва под белыми шапками и в белых тарелках жаркое.

Y парапета стоял освежённый, возбуждённый, в чёрном котелке, с неподстриженной рыжей бородкой, с бровями, изломанными в наблюдении, с острыми щупкими глазами, и одна рука тоже выставлялась с пальцами, скрюченными вверх, как поддерживая боль­шую кружку, а на горле его глоталось и дрожало, буд­то иссох он в окопах без этой кружки. Глаза его смот­рели колко, то чуть сжимаясь, то разжимаясь, выхва­тывая из этой сцены всё, что имело развитие.

Просветлялась в динамичном уме радостная догад­ка — из самых сильных, стремительных и безошибоч­ных решений за всю жизнь! Воспаряется типографский запах от газетных страниц, воспаряется кровяной и ле­карственный запах от площади — и как с орлиного полёта вдруг услеживаешь эту маленькую единствен­ную золотистую ящерку истины, и заколачивается сердце, и орлино рухаешься за ней, выхватываешь её за дрожащий хвост у последней каменной щели — и назад, и назад, назад и вверх разворачиваешь её как ленту, как полотнище с лозунгом: ...ПРЕВРАТИТЬ В ГРАЖДАНСКУЮ!.. — и на этой войне, и на этой войне — погибнут все правительства Европы!!!

Он стоял у парапета, возвышенный над площадью, с поднятою рукою — как уже место для речи заняв, да не решаясь её начать.

Ежедневно, ежечасно, в каждом месте — гневно, бескомпромиссно протестовать против этой войны! Но! —

(имманентная диалектика:) желать ей — продол­жаться! помогать ей — не прекращаться! затягиваться и превращаться! Такую войну — не сротозейничать, не пропустить!

Это — подарок истории, такая война!

из Узла II

«ОКТЯБРЬ ШЕСТНАДЦАТОГО»

Кегель-клуб называли их собрания в ресторане Штюссихоф, хотя кегельбана не было там.

— ... Швейцарское правительство — управляющее делами буржуазии...

„Кегель-клуб" — из насмешки: что не будет толку с их политики, а много шуму.

— ... Швейцарское правительство — пешка воен­ной клики...

Но и сами усвоили название с удовольствием: бу­дем сшибать мировых капиталистов как кегли!

(Он — воспитал их. Он излечил их от религии. Он внедрил в них понимание насилия в истории.)

— ... Швейцарское правительство бесстыдно про­даёт интересы народных масс финансовым магнатам...

Это уже несколько лет, как завёл Нобс — дискус­сионный стол в ресторане, на площади Штюссихоф. Собирал молодых, активистов. Постепенно стал ходить сюда и Ленин.

(В этой чванной Швейцарии — сколько унижений надо перенести. Бернские с-д вообще смотрели на Ле­нина свысока. Переехавши в Цюрих прошлой весной, собирал-было русских эмигрантов, лекции им читать — растеклись, не ходили. Тогда перенёс усилия на мо­лодых швейцарцев. Казалось бы, в 47 лет обидно: вы­лавливать и обрабатывать безусых сторонников по од­ному — но не надо жалеть часов и на одного, если отрываешь его от оппортуниста Гримма.)

— ... Швейцарское правительство раболепствует перед европейской реакцией и теснит демократичес­кие права народа...

Простоватый широколицый слесарь Платтен (сле­сарь — для большей пролетарности, а, руку сломав, чертёжником стал) по ту сторону стола. Он — вбира­ет, всем лицом вбирает говоримое, такое трудное. На­пряжён его лоб и в усилии собраны пухлые мягкие гу­бы, помогая глазам, помогая ушам — слова не пропу­стить.

— ... Швейцарская социал-демократия должна ока­зать полное недоверие своему правительству...

Удлинённый стол — на хорошую швейцарскую компанию. Без скатерти, обструганный, с ямками вы­павших сучков, локтями и тарелками обшлифованный лет за сто. Поместились просторно все девятеро, на двух лавках, и еще одно место отобрано столбом. Кто с малой закуской, кто с пивом — для ресторанной ви­димости, да швейцарцы и не умеют иначе, каждый платит за себя. А со столба — фонарик.