Мои осколки

Мне выписали таблетки, гормональные препараты, и от них я здорово стал поправляться — щеки появились пухлые, лицо округлилось, хотя я всегда был очень худеньким. Но и дела мои тоже пошли на поправку — десны кровоточить перестали, сыпь прошла, и синяки от малейшего прикосновения перестали появляться. Да я и сам приободрился. Каждый день мать привозила мне водичку наговоренную, я пил, умывался. Саше тетя Ира продолжала приносить сок в маленьких бутылочках.

Таблетки давали три раза в день, и пил я их после завтрака, обеда и ужина — за раз по двенадцать таблеток, всего в день — тридцать шесть штук. И как Робинзон Крузо, делая зарубки, считал дни, проведенные на острове, я считал, сколько выпил таблеток. Тридцать шесть и тридцать шесть — семьдесят две. В неделю — двести пятьдесят две. В середине ноября умер Брежнев, всем отделением смотрели в двадцать первой палате балет, слушали тоскливую музыку, а меня все не выписывали. Саша лежал дольше меня, но его тоже не собирались выписывать. Мы играли в шахматы, путешествовали по больнице, нашли библиотеку, но оказалось, она закрыта в связи с ремонтом. Я дочитал «Таинственный остров», начал «Трех мушкетеров», принесенных мне матерью. Достала через свою подругу, заведующую буфетом. Шикарный бежевый том в золотой рамочке — «Библиотека приключений и научной фантастики». Дома у меня уже было несколько книг из этой серии, и «Мушкетерам» я был несказанно рад. Меня перевели в мужскую палату.

А в отделении нашем продолжали умирать. Выписывали кого редко. Малышку Машеньку выписали с мамой, но через несколько дней они вернулись.

Помню парня лет двадцати пяти, которого положили опять же по причине переполненности палат в коридор, на кушетку напротив поста, где я любил отираться возле медсестры Тони. С ним была молоденькая жена, и привезли их из какой-то дальней деревни, где он работал трактористом. До кушетки он еле дошел, держался за жену, одетую просто, по-деревенски, а под кушетку сложили свои вещи и множество сумок — видно, собирались остаться здесь надолго, и жена с ним. Он сел на кушетку, а жена ушла к сестре-хозяйке за постелью. Я смотрел на парня, он на меня, а пальцы держал возле рта. Сначала я не понял, для чего он это делает, но, оказалось, прижимал ватку к деснам. Потом захотел ее выбросить, а некуда, и жены нет, он посмотрел по сторонам, высматривая, куда бы ее пристроить, а потом говорит мне, протягивая свою ватку:

— Отнеси, пожалуйста, выброси.

Я подошел, а ватка вся пропитана кровью так, что и взять невозможно, к крови не прикоснувшись. И брать противно, и человек смотрит, ждет, ватку свою протянув. Пересилил себя, взял, отнес в туалет и выбросил, руки потом долго мыл с мылом. Жена принесла постель, постелила на кушетку, на стул рядом поставила бокал с ложкой, под кушетку баночку для мочи, сама устроилась в ногах, потому что для нее кушетки не полагалось. Поздно вечером парень умер на своей кушетке. К утру кушетка была свободна, жена его сдала постель обратно и покинула со всеми своими сумками и вещами отделение. Толстуха проскрипела каталкой, забирая очередного мертвеца.

Еще помню пожилого шустрого старика, ветерана войны, с медалями на пижаме. Он играл с нами в шахматы, бегал курить в туалет то и дело, рассказывал медсестрам, как воевал, уважителен и обходителен был с врачами, но постепенно слабел. И курить бегал реже, и с нами в шахматы играть, а потом и вовсе перестал из своей двухместной палаты для ветеранов выходить. Три дня — и за ним приехала толстуха, как бы говорящая: «Что я говорила? Сюда своим ходом, обратно — на моем драндулете».

Иногда мне казалось, что однажды она приедет за мной.

Глупо было бы, спустя много лет, роптать на судьбу, жалеть о чем-то. И особенно, раз на то пошло, о днях, ночах, проведенных в стенах отделения гематологии. Иногда это невозможно, но о каждом дне, прожитом когда-то, хорошо ли, плохо ли, нужно вспоминать с благодарностью, памятуя, что это именно твоя жизнь, и презрительных, осуждающих, злых воспоминаний она просто не заслуживает. И потому хрупкие осколки прежней жизни нужно бережно собирать, хранить их в сердце, и кто знает, может быть, однажды, на склоне лет, именно маленький завалявшийся осколочек поможет тебе, заглянув в прошлое, почувствовать себя счастливым. Хотя бы на несколько минут.

Здесь, в больнице, я испытал первую любовь, волшебную и таинственную, потому как влюблен был не в школьную одноклассницу, а во взрослую и, как мне тогда казалось, самую прекрасную женщину на свете. Впрочем, не женщину, молодую девушку двадцати трех лет, но, если учесть, что тогда мне было всего двенадцать, можно понять, какая гордость примешивалась к моим чувствам — ведь я любил не ровесницу, а существо из другого мира, мира взрослого, до которого по всем параметрам я не дотягивал. Но это только усиливало мои чувства. И, что самое интересное, мне отвечали взаимностью. Да, даже сейчас мне это понятно, мне отвечали взаимностью, иначе для чего были все эти первые шаги, которые делала она, а не я?

Тоня, медсестра наша, ласково встретившая меня в отделении в первый день…

Так же вечерами приходила мать, рассказывала новости, приносила наговоренную водичку, заставляла умываться и пить. Так же играли с Сашей в шахматы, он научил меня, как ставить детский мат, и иногда мне удавалось его обыграть. Я так же проглатывал за день свои положенные тридцать шесть таблеток, так же читал книги. Но, когда дежурила Тоня, повадился торчать возле нее на посту, мы разговаривали легко, непринужденно, как ровесники, я помогал ей раскладывать в пластиковые стаканчики таблетки и разносить по палатам градусники и баночки для мочи. После отбоя она выключала во всем отделении свет, оставляла у себя на столе настольную лампу с зеленым абажуром и не отправляла меня в палату спать, а разрешала посидеть еще. Я сидел и любовался на длинные ресницы, русую прядь из-под белого колпака, зеленые глаза и улыбающиеся губы.

Состояние влюбленности не покидало меня до последнего дня. Я выздоравливал, и, может, благодаря именно этому чувству и наговоренной водичке, а не тем трем с лишним тысячам таблеток, которые мне пришлось переработать почти за три месяца, проведенные в больнице.

Саша. Он провожал меня крайне грустный и унылый, ведь его положили раньше меня, и я уже (три месяца — это уже!) ухожу, а он еще нет. Несправедливо все это, вот, наверное, что он думал, держа под мышкой свои неизменные шахматы. Сколько партий нам довелось сыграть? Тысячу? Он пил сок, который ему тетя Ира приносила каждый день, но он уже ни во что не верил. Здесь же, в отделении, умер его родственник, добродушный пожилой мужчина, который тоже здорово играл в шахматы. Положили его после меня, и пролежал он не больше месяца, умер 31 декабря, на Новый год, когда окна в палатах были украшены вырезанными из бумаги снежинками. И много еще кто умер, практически на наших глазах все это происходило, мы общались, разговаривали, играли в шахматы, человек шутил и ходил в туалет, а потом вдруг умирал. Это было страшно. Но страшнее было, когда в отделении появлялась коротконогая толстуха с каталкой. Скрип ее авто, мрачные скабрезности и зловещая улыбка наводили ужас на больных. Женщины просили Наталью Николаевну, чтобы толстуха в отделении больше не появлялась, но та только руками разводила: не выгонишь же человека с работы за бестактность? Да и, добавляла Наталья Николаевна, вряд ли найдется кандидат на ее место.

Я сдал пижаму, постель, переоделся в свою одежду и мечтал гордо взглянуть толстухе в глаза, но не тот был момент, чтобы она притащилась со своей скрипучей каталкой.

Я прощался, заглядывая в каждую палату, и многие прощались со мной сухо, будто я в чем-то был виноват, иные дружелюбно, искренне радуясь моему выздоровлению, а Саша проводил по всему длиннющему коридору, до лестницы. Он молча пожал мне руку и пошел, не оглядываясь, назад. Ссутулившийся мальчик с шахматной доской.

Я стоял со своими сумками, смотрел ему в спину и часто моргал, потому что — слезы. На лестнице меня догнала Тоня, глаза тоже в слезах. Она прижала меня к груди, поцеловала в щеку.