Мои осколки

Спорить мы не стали, потому что знали все это со слов, сами-то в таких экспериментах не участвовали, и, как говорится, слава Богу. Но однажды сестренки мои двоюродные и подружки их затеяли спиритический сеанс, и я тоже присутствовал, тоже держал над бумажным кругом иголку, подвешенную на нитке. На бумаге по кругу — буквы, весь алфавит, и цифры, от нуля до девяти, чтобы складывать их в ответы. И мы вызывали духи Пушкина, Ленина и еще разных покойных знаменитостей, и действительно, задав вопрос, получали ответ. Глупости, правда, спрашивали. Сестренки с подружками интересовались женихами, спрашивали духов, когда выйдут замуж, — спросил и я, как будут звать мою жену. И получил лаконичное: «Вера». Не то имя, не то надежда.

Так и не найдя библиотеку, вернулись в отделение. И в эту ночь я проснулся от какого-то звука. Занавесок на окнах не было, луна светила ярко. Я увидел Надю, которая сидела на кровати и покачивалась. Все остальные спали.

Я подошел, позвал. Она ничего не ответила, продолжая покачиваться и как-то странно всхлипывать, и это был не плач, что-то другое, страшное…

Я позвал медсестру, все проснулись, переполошились, медсестра вызвала дежурного врача, и пока ждали его, Надя металась по своей кровати, уже не всхлипывая, а крича и взвизгивая — словно боролась с кем-то невидимым. Всю ночную сорочку она перепачкала собственными экскрементами, был запах, а она все металась, борясь с невидимым существом, по кровати, а мы все стояли вокруг нее и наблюдали…

Пришел врач, заспанный, и выгнал из палаты в первую очередь меня, потому что был он не из нашего отделения, и не знал, что я лежу в женской палате, а большинство женщин сами покинули палату.

Я сел на посту и слушал звуки, доносившиеся из палаты, и как разговаривали женщины возле закрытой двери.

— Ей переливание делали, а у нее температура была, — шепотом сказала одна. — Я слышала, что нельзя переливание делать с температурой.

— Да о чем ты говоришь, — ответил другая, с малышкой на руках. — У нее белокровие…

К утру Надя умерла.

Я сидел все это время в коридоре, и видел, как толстуха, которая привела меня в отделение, выкатывает из палаты каталку с телом, накрытым белой простыней, и лицо толстухи было дружелюбное, улыбающееся, не то что когда меня сюда вела. И возле лифта она оставила каталку, а сама куда-то уковыляла, потому что лифт опять не работал. Наверно, отправилась электрика искать, мастера по лифтам. На посту медсестра на кусочке желтой клеенки жирно написала ручкой: «Н.Ямбаева, 16 лет, диагноз — острый лейкоз». И привязала эту клеенку к ноге мертвой Нади. Веревочка была длинная, и кусочек клеенки выглядывал из-под простыни.

Толстуха приехала на лифте, с мастером, починившим его, и вдвоем они затащили каталку в лифт.

Я из любопытства торчал рядом.

Лифт с шумом поехал вниз, как в преисподнюю…

А ближе к обеду пришел отец Нади. В накидке белой вошел, поздоровавшись со всеми, и остановился посреди палаты. В руках — сумки с фруктами, гостинцами и учебниками для дочери. Я хорошо запомнил его глаза: растерянные, ничего не понимающие. Улыбка еще с лица сойти не успела, а в глазах уже появилась тревога, потому что кровать, та, его дочери, была застелена чистой постелью, сверху покрывало, на ней подушка бочком в наволочке белоснежной, с черным зловещим штампов в углу: «Отд. гематологии». И это было странным. Дочь не выписали, и переводить никуда не собирались, вчера была здесь, лежала, поджав колени, с книгой, а сегодня ее почему-то нет. И книга — вот она, на тумбочке, и открытка вместо закладки торчит из нее, а дочери нет. И самое главное: свежезастеленная ничейная кровать.

И он смотрел на эту постель, а мы все в палате испуганно смотрели на него.

Наконец он спросил:

— А… Надя где?

И лица у всех сделались еще испуганнее, потому что никто из нас не ожидал этого вопроса. Мы-то все уже знали, где она.

Мама малышки Машеньки решила взвалить непосильную ношу на себя.

— А вам ничего не сообщили? — спросила она тихо и деликатно.

— Нет, — так же тихо ответил отец Нади. — А что должны были сообщить?

— Надя ведь умерла…

И сумки с гостинцами выпали из рук взрослого, здоровенного мужчины. Он больше спрашивать ничего не стал, постоял несколько секунд, развернулся и вышел. А сумки остались на полу.

Пошел ли он потом к врачам или сразу отправился домой, — может быть, в морг, взглянуть на свою дочь и убедиться, что она действительно мертва, а не кто-то пошутил, — этого я не знаю, и человека того не встречал больше в своей жизни. Но глаза, его глаза, тревожно смотрящие на пустую постель, я не могу забыть и по сей день. И такова природа человеческой памяти. Иное вроде бы важное событие забываешь на другой день, и ничто не в силах тебя расшевелить, чтобы заставить вспомнить. Но другая вроде бы мелочь так вшурупится в сознание, что вытащить ее и выбросить не под силу при всем желании. И всегда что-то будет тебя провоцировать, что-то будет стимулировать, чтобы ты — вспомнил. Для меня это — только что застеленная постель, покрывало и белоснежная подушка сверху бочком. Сразу вспоминаю глаза того человека.

Когда он ушел, женщины разговорились. Жалели его, жену — мать Нади, Надю и самих себя.

— Это все от экологии, — сказала одна. — На весь наш захолустный городок столько промышленных гигантов. А ведь это — ртуть, свинец, яды всякие, но кто нам говорит? У меня подруга живет рядом с Медпрепаратами, так у ее десятилетней дочери проблемы по женской части, представляете? На учете у гинеколога стоит, представляете?

— Да, — сказала другая, — я это хорошо представляю, потому и здесь. На ламповом работаю, со ртутью. Зарплата хорошая, и вредность идет, но все, кто, выйдя на пенсию, хочет пожить еще, продолжают работать. Все так пропитались этой ртутью, что без нее организм уже не может обходиться, требует. Кто после пенсии не остается, год-два, и на кладбище…

— А тебе далеко, вроде, до пенсии, — заметил кто-то.

— Да вот, не дотянула…

— И радиация. От нее все. Травят людей где нарочно, а где по недоразумению.

— А может, Бога гневим? Мало кто верит, оттого и напасти все.

— Я тоже так думаю, — сказала мать Машеньки. — От экологии все это. Родственники живут в Гагре, у моря, и что? Никто ничем не болеет. Потому что ни одного завода нет, ни одной фабрики. А у нас? — кивнула на спящую Машеньку. — Не успела родиться, уже букет хронических заболеваний. Вытянет ли это?

Двадцать пять лет спустя, на отдыхе в Абхазии, в Гагре, я вспомнил слова этой женщины, когда с отравлением попал в местную больницу. Огромное и пустое здание, с пустынными гулкими коридорами. Привез меня туда таксист, и потом полчаса я бродил по этому пустынному зданию, прежде чем отыскал приемный покой и дежурного врача. И за время, пока слонялся по гулким коридорам, встретил всего двух больных: такого же отдыхающего, ногу сломавшего, и молодого местного парнишку, который привез жену рожать. Тоже слонялись по коридорам в поисках врача. И потом, уже в пустом отделении кишечных инфекций, где я оказался единственным больным, от меня всю ночь не отходила дружелюбная медсестра-абхазка. Мы разговаривали, она рассказывала о войне с грузинами, о победе, о родственниках погибших, и еще, помню, я спросил: бывает ли так, чтобы больница была переполнена?

— Нет, — ответила она. — Местные редко болеют. Горы, море. Благодатная земля…

И я подумал, что, да, у нас в Мордовии нет ни гор, ни моря, но, возможно, земля наша тоже была когда-то благодатная, до тех пор, пока не понастроили десятки вреднющих предприятий, каждодневно выбрасывающих в воздух тонны свинца, ртути, испарений гальванических цехов. Трубы в небо и трубы в реки, отовсюду — яд. А ведь когда-то — нетронутые леса, реки кристальные, в которых водилась даже стерлядь. Сейчас леса — свалки неопределенного и подозрительного на вид промышленного мусора, в мутных речушках купаться запрещено, и водятся в них мало похожие на рыбу медлительные мутанты с огромными животами и слизью вместо чешуи. Кто знает, обойди нас когда-то индустриализация стороной, и, возможно, девочка Надя была бы жива. Да, может быть, не будь труб, не было бы вообще этого отделения гематологии, переполненного людьми. И толстухи той, отвозящей мертвецов в преисподнюю на скрипучей каталке…