Тревожное небо

— Перите. Тругим тафайте.

Смущенно поблагодарив, дядя Костя взял вещи и, пожав всем руки, вышел в ночной мороз.

Поход группы Гришина — Чайкина на соединение с партизанской армией не удался. Изнемогающие, голодные и обмороженные, вернулись партизаны через неделю обратно.

… Зима того памятного всем нам сурового года была снежной и морозной. Гулко стреляли по ночам лопавшиеся от стужи деревья. К рождеству до нас дошли известия, что партизанская армия воюет с беляками уже где-то под Ачинском. А в середине января двадцатого года к нам зашел дядя Костя и, улыбаясь, заявил, что Красная Армия выгнала колчаковцев из Красноярска.

И сразу встал вопрос, как выбраться отсюда: пройти со скотом десятки верст по заваленной метровым снегом тайге?

Но эта непосильная для нас задача разрешилась самым неожиданным образом. В полдень к нашей избушке подъехал обоз. Первым в избу вошел Михкель Клюкман, наш сосед, живший за горой.

— Собирайте быстро свои шмутки — надо засветло обернуться.

Через десяток минут в избушке появились Август и Мартиа Луйбовы, братья Лаурберги, степенно вошли Карл Банник и Иосеп Тамм. Немного позже пришли еще и Михкель Билу, которого мы, дети, почему-то всегда боялись, а вслед за ним Александр Сандра и Юлис Лусис, единственный обладатель трехрядной гармони в деревне. Последним, улыбаясь во весь рот, заявился и отец.

Вскоре, укутанные в овчины и платки, мы под храп заиндевевших лошадей и скрип полозьев двинулись домой.

На наше счастье, нашлись добрые люди, отстоявшие наш хутор от уничтожения.

Началась новая жизнь. Жизнь без царя, без урядника, нигде еще не виданная, никем еще не испытанная. И миллионы людей, от Кушки до Чукотки, от Владивостока до Петрограда начинали учиться жить по-новому, работать по-новому.

Всему этому стали учиться и крестьяне глухих таежных хуторов Выймовки.

Новая жизнь

Откатились далеко на восток разбитые регулярными полками Красной Армии и партизанской армией Кравченко и Щетинкина остатки колчаковцев. Сам «правитель Омский» — адмирал Колчак — доживал свои последние дни в иркутской тюрьме. Лишь в Приморье, на Дальнем Востоке, по-прежнему лютовали остатки белогвардейских банд, поддерживаемые американскими и японскими интервентами.

Опаленные огнем гражданской войны, вступили в новую непривычную жизнь крестьяне на Выймовских хуторах.

Над избой Юлиса Лусиса алел красный флаг и на нем мелом были написаны большие буквы — РСФСР. На двери вывеска: «Выймовский сельский Совет». Над дверью нашей избы также появилась вывеска — «Политпросветительный кружок «Валгус» ^{2}, а за ней вскоре и вторая — «Изба-читальня».

…Морозы в эту зиму держались долго. Нам, ребятишкам, редко удавалось выскочить на улицу. Лишь изредка, когда у двери оказывались снятые матерью или тетей «порожние» валенки, мы, воспользовавшись ими, стремглав выскакивали из избы и как были, раздетые и простоволосые, носились взад-вперед по протоптанным к стайке и бане тропам.

Наконец, появились первые признаки весны. Солнце стало пригревать и под навесами повисли первые прозрачные сосульки.

В один из солнечных мартовских дней к нам пришел нежданный гость. Широко улыбаясь, снял он папаху и протянул руку вставшему ему навстречу отцу:

— А-а! Вольдемар! Жив-здоров? Откуда ты?

Это был Вольдемар Карлович Оя. В Сибирь он приехал в разгаре войны, летом 1915 года. Должен он был начать учительствовать на Выймовеких хуторах, где до этого даже церковно-приходской школы еще не имелось. Но фронт требовал все больше и больше солдат, и молодого учителя, которому к тому времени исполнился 21 год, мобилизовали в царскую армию.

Обратно на Выймовские хутора он вернулся осенью 1917 года. Молодой, грамотный, видевший своими глазами ту бурную жизнь, что закипела в городе после Февральской революции, он стал настоящим центром общественной жизни деревни. Вокруг него собиралась молодежь, тяготившаяся старым укладом жизни. Это не могло не вызвать ненависть к Вольдемару у хуторских богатеев.

С приходом в Красноярск колчаковцев на наших хуторах подняли головы и местные контрреволюционеры. И Вольдемар Оя вынужден был бежать, скрывался вначале в городе, затем перебрался на таежную заимку на Мане…

И лишь с приходом красных он вновь появился у нас ^{3}.

…Разгромленные белогвардейские войска удирали на восток, бросая снаряжение, оставляя тысячи заморенных лошадей. С седлами, болтающимися под брюхом, а то и с хомутами и сбруей, брошенные хозяевами лошади бродили по полям и дорогам.

Слух о «даровых» лошадях дошел и до наших хуторов. На южных склонах уже темнели проталины. Апрельское солнце грело совсем по-летнему, в логах и ложбинках набухали от талой воды нанесенные зимой сугробы. Вот-вот зашумит вниз к Базаихе вешняя «большая вода».

— Может съездим, подберем парочку, — поднял как-то за ужином глаза дядя Александр.

Макнув картофелину в подбеленную молоком мучную подливку, отец осторожно поднес ее ко рту и, подумав, ответил:

— Съездим. Сена у нас хотя и мало, но как-нибудь дотянем. А скоро и трава пойдет.

Через несколько дней вместе с нашей Машкой на косогоре паслись еще два худющих мерина. Жалея животных, тетя; Мария иногда приносила им из-за стайки охапку сена. Ведь впереди посевная. Выдюжат ли отощавшие кони?

Отшумело половодье, подсушилась земля. Наступила пора сеять. Отец вытащил плуг, припряг к Машке мерина и провел первую борозду. А когда на ровных длинных пластах земли уже могла уместиться самодельная деревянная борона, запряг и второго, и я, гордо сидя на нем верхом, начал боронить. Но не успели еще отсеяться, нас настигло несчастье. «Мой» меринок свалился ночью в полную еще от снеготаяния воды яму и утонул. Поникли головы у взрослых, моим же слезам не было конца.

…Почти каждое воскресенье собирались у нас хуторяне. Часами спорили и говорили, заполняя «классную комнату» едким дымом махорки и самосада. Изредка на эти собрания приезжал из, Красноярска здоровый светловолосый дядя, товарищ Иозеп, как его почтительно называли хуторяне.

Когда он приезжал, на собраниях было всегда многолюдно. Протискивались туда и мы, мальчишки. Но, мало что понимая из его многочасовых речей, мы там долго не задерживались.

Как только у нас вновь появился Вольдемар Оя, наш хутор стал центром притяжения всей окрестной молодежи. Всегда чисто выбритый, с прямым пробором в слегка вьющихся светлых волосах, вежливый и улыбающийся молодой учитель быстро стал кумиром хуторской молодежи. Он организовал драмкружок и смешанный хор, в которых принимали участие не только молодежь, но и совсем уже пожилые хуторяне. Чуть ли не всей деревней построили на пригорке «сцену», поставили бревенчатые скамьи для зрителей.

Под Иванов день, когда была назначена «премьера» драмы в трех действиях «Кража со взломом», окрест нашего хутора стоял невообразимый шум и гам. Как в цыганском таборе, сгрудились десятки повозок, телег и ходков с поднятыми к небу оглоблями. Стреноженные лошади паслись тут же под соснами. Народу наехало отовсюду: из Западного Имбежа и Островков, из Тарвасту и Уяра. Были здесь русские из Мишкино и Духовичи. Приехали эстонцы из волостного села Шалинского, из Есауловки и Ситика. Приезжали целыми семьями, привозя с собой бочонки с домашним пивом, вокруг которых толпились и отпускали соленые шутки друзья и знакомые. По двое-трое, уединяясь подальше, сидели на валежинах старики и украдкой, из-под полы тянули прямо из бутылок вонючий самогон.

В сумерках начался спектакль. Зрители уселись на бревна и В полной тишине смотрели на невиданное еще представление.

Уже далеко за полночь, когда задернули составленный из разноцветных одеял занавес, зрители переместились к огромному костру, зажженному в честь Иванова дня.

Я почти не останавливаюсь на тех глубинных процессах, которые шли в массе крестьян в те далекие годы, на классовой борьбе, раздиравшей тогда сибирскую деревню. Но что мог понимать, что видеть десятилетний сельский мальчишка? В памяти моей осталась лишь внешняя сторона той далекой от сегодняшнего дня жизни.