Записки солдата

С 1871 по 1913 год, то есть за 42 года, нашим родом — прадедом, дедом, дядей, отцом и матерью было выплачено 527 рублей 52 копейки. Но «выкуп» продолжался и в 1914 и 1915 годах. В том же «постоянном и неизменном размере». Видимо, выкуп становился бессрочным.

Выкупной документ хранился в иконе «Богоматери», а квитанции по оплате его — за балкой у потолка. Их там было более ста штук. На квитанциях стояли расплывчатые жирные пятна. Это были печати старосты, собиравшего подати. Металлическая печать вместо мастики обмакивалась в колесную мазь, что была на оси телеги, и прикладывалась на квитанции. Потому они пахли дегтем, были страшно запылены и стали желтыми от времени.

Отбежав километра два от деревни, я оглянулся назад. Деревни уже не видно. Впереди на дороге потоки беженцев. Скоро я догнал своих.

В нашей семье уже не было малых детей. Самому младшему, Луке, исполнилось 9 лет.

Повозка была перегружена продуктами, одеждой, фуражом. За ней привязанными шли коровы. Свинью и овец гнали отдельным табуном рядом с повозкой. Дорога была забита скотом, народом.

Ночевали, где заставала ночь. У дорог валялся дохлый скот. Часто встречались бугры свежевырытой земли. Это могилы людей.

Прошел слух, что в местечке Жирово, в шести — восьми километрах от Слонима, у населения принимают рогатый скот и деньги оплачивают на месте. У нас было две коровы. Сдать их мать поручила мне и сестре Варе. Вместе с другими односельчанами мы угнали коров в местечко Жирово. Мать с остальными детьми и подводой поехала дальше, на Барановичи. Мы с сестрой возились со скотом более недели. Коров, к счастью, сдали и получили деньги, но семью найти по пути до Баранович не смогли.

У нас с сестрой были деньги, но купить продуктов не могли. Их никто не продавал. И мы вынуждены были выпрашивать куски хлеба у населения и солдат. В Барановичах мы встретили односельчан и присоединились к ним. Но семьи нашей там не оказалось. Видимо, привычка лошади быть всегда впереди всех и на этот раз обернулась для меня неприятностью.

До Баранович мы уходили от войны, которая страшным раскатом орудийных залпов надвигалась на нас. В Барановичах война нас все же догнала. Она атаковала с воздуха.

Немцы ночью с цеппелинов бомбили город и станцию. Конечно, бомбили вслепую, на улице была осенняя темнота. Но бомбы с воем летели, казалось, прямо на нас, хотя рвались где-то на окраинах. Поднялся страшный переполох. Огромная масса народа в темноте заволновалась и бросилась в поле. Стоял невероятный шум, слышались крики, плач детей.

Выбраться по узким, заполненным людьми, скотом и транспортом улицам было тяжело. Многие потеряли свои семьи, детей.

Кому удалось выбраться из города, пошел на восток. Это была настоящая дорога горя.

Семью разыскали лишь под Минском. Все были очень рады нашему появлению. Я был доволен тем, что лошадь везла наши скудные пожитки. В Минске мы продали ее за бесценок, бросили телегу, а сами вместе с другими односельчанами погрузились в товарные вагоны. Беженцев целыми эшелонами направляли куда-то в глубь России.

По каким дорогам мы ехали тогда, теперь рассказать не могу. Помню только несколько больших станций — Смоленск, Калугу, Сызрань, Самару. В Калуге мы покупали тесто из пшеничной муки не на вес, а на меру локтя. Кусок теста растягивался и отмеривался на длину руки. Потом от него отрезали столько, сколько просил покупатель. Для нас это было чудо.

Вторым памятным местом были Батраки. Еще в Сызрани все устроились сидеть и стоять в дверях вагона, чтобы посмотреть мост и реку Волгу. Но, к нашему огорчению, на последнем разъезде в вагон зашел солдат с винтовкой, приказал всем отойти от дверей и окон. Волгу мы видели в Батраках только издалека, а мост совсем не видели.

Эшелон двигался очень медленно. По нескольку дней он стоял на каких-то станциях. Народ голодал. Продукты были очень дорогие. Деньги, что выручили от продажи коров, мы давно израсходовали. В вагонах было тесно, грязно.

Сначала в нашем вагоне было холодно, но парни где-то на станции стащили железную печку, установили ее, и у нас стало тепло.

В вагонах было много больных, часто снимали мертвых. Были случаи, когда мертвых выносили за станцию в поле и там оставляли, не похоронив, или клали в пустые вагоны проходящего поезда. Хоронить было некому и нечем.

Наш эшелон долго стоял в Самаре. Некоторые вагоны отцепили и отправили с другими поездами. Еще до Самары часть беженцев ссадили на станциях и оставили в деревнях.

В конце ноября или в начале декабря наш вагон тоже отцепили от поезда и загнали в тупик, предложив всем выгружаться. Мы оказались на станции Раевка Самаро-Златоусской железной дороги. Действительно, нас увезли очень далеко от фронта.

Временно нам предоставили барак. Приняли, разместили и заботились о нас какие-то дамы из так называемого «Пленбежа», т. е. учреждения, которое ведало пленными и беженцами. Нам стали выдавать хлеб и горячую пищу.

Однажды днем появились какие-то неизвестные люди — мужчины и женщины — и стали нас разбирать по семьям. Меньшие семьи куда-то увозили в деревни. А три семьи из Воронилович еще на несколько дней остались в бараке. Мы были многосемейные и без взрослых мужчин. Наконец пришла и наша очередь. Мою семью погрузили на сани к какому-то бородатому мужчине. Остальных разместили на другие подводы.

Все три семьи привезли на хутор Симоновка, что в 10—12 километрах от станции Раевка. Хутор состоял из восьми или девяти домов с довольно большими усадьбами. Фамилии всех хозяев были Тародайко. Дома различались на хуторе по солидности хозяев, которых звали по имени и отчеству или по кличкам, как в Ворониловичах. Хутор возник от одной семьи, переселившейся из Украины.

В отличие от Воронилович дома на хуторе были расположены только с одной стороны улицы, а с другой был пруд. Глубокий овраг когда-то перекрыли навозно-земляной дамбой, собралась вода, и здесь с весны и до поздней осени поили скот. На пруду до его замерзания плавали сотни гусей и уток. Летом здесь купались и стирали белье.

Во дворах хуторян стояли амбары для зерна и других продуктов и теплые сараи для лошадей. Дальше в специальных загонах, обнесенных плетеными из хвороста стенами, находились рогатый скот и овцы. Загоны зимой покрывали соломой и засыпали снегом. Так и зимовал скот.

За этими постройками стояли огромные скирды сена, мякины и соломы.

Никаких фруктовых и декоративных деревьев на хуторе не было.

Разговаривали на хуторе только на украинском языке. Нас они звали кацапами, считали людьми второго сорта, бобылями.

Два семейства, привезенных вместе с нами в Симоновку, оказались в лучших условиях. Нас поместили в доме Тародайко Якова Павловича, на кухне. Спали на специально приспособленных нарах. Хотя дом был большой, мы претендовать на лучшее не могли.

Земли у нашего хозяина было много. Стояли хорошие надворные постройки. Но нам он ничем не помогал, да и не обращал на нас никакого внимания. Мы для него были тени.

Однако жить надо было: есть, одеваться. Самотканая одежда наша и лапти обносились. Купить новые не могли. На работу сестер и нас, мальчишек, никто не брал. Стояла холодная зима.

Мать почти с первых дней нашего нового жительства пошла по деревням собирать куски. Мы, пять человек детей, сидели в своем новом гнезде и никуда не выходили. Не знаю, было это связано с рождественскими и новогодними праздниками, редкой встречей в деревнях нищих или там живут действительно добродушные люди, мать постоянно приносила много кусков хлеба, мяса, а иногда мелкие деньги и старые предметы одежды. Поборы матери — это был главный источник существования нашей семьи.

На хуторе было очень много полудиких голубей. Я с братом в вечернее время пробирался в отдаленные холодные постройки, где устраивались на ночевку голуби, и брал по пять и более штук. Потом, чтобы не видел хозяин, готовили их на завтрак и обед. Голуби были жирные и очень вкусные.

Наконец улыбнулось счастье. Меня взяла на работу батраком соседка Тародайко-Степанова.