Записки солдата

Поселок состоял из трех улиц, застроенных в ночное время, когда полиция спала. Он ночами строился, а днем разрушался властями. Но победа осталась за упорными переселенцами. Здесь чередовались домики-хатки бревенчатые, каркасно-дощатые засыпные, глинобитные, полуземлянки и настоящие землянки.

Это — пригород Оренбурга, но пригород организованных пролетариев. Он не похож на Новостройку, где землю покупали, на Оренду и совершенно противоположен пригороду Форштадт, где жили богатые казаки.

Нахаловка располагалась в 200—250 метрах западнее беженского городка и выглядела более убого, чем наши бараки. Здесь не было садов и огородов, все жители безземельные.

Хозяева, приютившие меня и спасшие от верной смерти, жили очень бедно. На их «усадьбе» стоял старый бревенчатый домик. Не было сарая и даже погреба. Сам дом был разделен на две части. Одну занимала кухня, в которой стояли огромная русская печь и двухметровый самодельный стол-верстак. Вторая часть, в свою очередь, делилась на две комнаты, разгороженные низкой дощатой перегородкой. Одна комната называлась залом, вторая — спальней. В зале стояли самодельный стол, накрытый чистой скатертью, три переносные скамейки и две табуретки. В спальне были две самодельные кровати, сундук и ящик для верхней одежды и белья. На окнах висели белые занавески.

У хозяев не было ни скота, ни запаса овощей. Уголь для отопления добывали на свалке возле железнодорожных мастерских, а хворост и бурьян носили за два-три километра от речки Сакмарки.

Нахаловка — настоящий интернациональный поселок. Здесь жили русские, украинцы, белорусы, татары, мордвины, чуваши, казахи и даже китайцы. Жили дружно, помогали друг другу всем, чем могли.

Семья Тетюшкиных, укрывавших автора в 1918 году.

Мои хозяева были мордвинами. В поиске лучшей доли в 1906 году они переселились в Нахаловку из села Семилей Кочкуровского уезда Пензенской губернии — ныне Мордовская автономная республика. Люди в высшей мере честные, гостеприимные, делились последним куском хлеба.

Нахаловка имела еще одну особенность. Там почти отсутствовали мужчины. Они ушли в степи, в красногвардейские отряды, сражались за Советскую власть.

Павел Тур часто уходил домой и по нескольку дней не являлся. Его отец и в Оренбурге был уланом. Я в бараках бывал очень редко, хотя для меня там имелось надежное убежище под нарами.

В период моего нелегального положения я один раз был на подпольном собрании вблизи железнодорожных мастерских. Там говорили о наступлении Красной Армии и о подготовке к восстанию в Оренбурге.

В декабре мы уже услышали артиллерийскую стрельбу, а в январе 1919 года Оренбург снова освободили, но уже войска Красной Армии.

Еще до вступления передовых частей Красной Армии в Оренбург рабочие подняли восстание. Они захватили город и помешали вывозу ценностей. Все поезда, подготовленные к отправлению, остались в Оренбурге. Я, Павел Тур и несколько железнодорожников охраняли брошенные белыми поезда.

Одновременно с Красной Армией в город вступили войска и вооруженные рабочие, отошедшие в июле 1918 года в сторону Актюбинска. В Оренбурге была восстановлена Советская власть. Я опять стал работать на кожевенном заводе Кабалкина и Шапиро.

Март 1919 года в Оренбурге был не спокоен. К городу приближались войска Колчака. Снова появились белые казаки.

Оренбург готовился к длительной обороне. В помощь частям Красной Армии в городе формировались полки из рабочих. Шла эвакуация семей активистов партии и Советской власти.

Готовились к отъезду и беженцы. Они заготавливали продукты на дорогу. В конце марта наконец подали железнодорожные составы. Вагоны захватывали односельчане силой и грузили свои пожитки. Никто не хотел ожидать своей очереди.

В один из вагонов погрузилась и моя семья. В первых числах апреля наш поезд отправили в направлении Самары. Однако многие мужчины не поехали с семьями, оставались в Оренбурге и добровольно записывались в ряды Красной Армии. Остался и муж моей сестры Михаил Баран.

Я выехал вместе с семьей, но мне хотелось вернуться в Оренбург. Уговаривал моих друзей — Павла Тура и Александра Ерша. Но они не решались. Моя семья состояла из матери и нас, троих братьев. Мне было уже 20 лет, среднему брату — 17, младшему — 14 лет. Мать очень плакала, уговаривала меня не оставлять ее. Но я на станции Ново-Сергеевская ночью вышел на перрон, забрался на крышу вагона встречного поезда и уехал в Оренбург.

По приезде сначала пошел в беженские бараки. Там было еще много беженцев. Но товарища себе не нашел и направился в город. Разыскав дом, где записывали добровольцев в 3-й Оренбургский рабоче-крестьянский полк, рассказал, кто я, и попросил направить меня в пулеметную команду. Формировалась она в доме бывшего богача Ромеева. Писарю пулеметной команды почему-то не понравилась моя фамилия — Хадыка. Он заверил, что таких фамилий не бывает, и записали меня — Ходаков. Документов я никаких не имел и потому не мог оспорить писаря. Таким образом, я не только ушел от семьи, но и потерял свою настоящую фамилию.

Меня определили подносчиком патронов к пулемету «максим», познакомили с расчетом и зачислили на все виды довольствия. Так по велению сердца я стал солдатом Красной Армии.

В пулеметной команде был один из моих товарищей по кожевенному заводу — Михаил Кудрявцев, беженец из Слонима. Здесь находилось еще несколько беженцев. Команда подобралась разношерстная не только по возрасту, но и по знаниям военного дела. Потому приходилось много заниматься.

Мне очень нравился пулемет «максим», я изучал его с большим желанием. Все бумаги в моих карманах были исписаны названиями частей пулемета.

Я очень любил машины и завидовал тем, кто на них работает. Но паровоз, автомобиль, аэроплан для изучения были мне недоступны. На кожевенном заводе, где я раньше работал, машин не было вовсе.

Первой, да к тому лее еще автоматически самозаряжающейся и производящей выстрел чудо-машиной был пулемет. Вот почему за освоение его я так страстно и взялся.

Изучению пулемета способствовало то, что я жил в помещении пулеметной команды и в вечернее время мог посещать дополнительные занятия. Иногда мне разрешали самостоятельно разобрать и собрать пулемет, лечь за него и целиться в какую-нибудь точку.

Многие пулеметчики в ночное время уходили домой к семьям. Мне идти было некуда. И я все свое свободное время уделял пулемету.

Но наша учеба была непродолжительной. 12—15 апреля вместе с одним батальоном, а возможно, и всем полком (об организации полка я тогда не знал), пулеметная команда выступила за Урал в район станции Донгузская, где вскоре начались бои с белогвардейцами. Они сразу же приняли упорный характер, обе стороны несли большие потери.

Особенно запомнился мне бой 29 апреля. Наступление белоказаков началось ночью. Пьяные, шли они во весь рост на наши позиции. Пулеметы стреляли длинными очередями. Стволы нагревались так, что вода закипала в кожухах и пар, выходящий через отводное отверстие, был виден издалека. Недостаток воды вынуждал наводчиков на время останавливать стрельбу. В цепи тогда кричали:

— Давай пулемет! Почему он молчит? Сапожники!

И пулеметчики вынуждены были стрелять. В батальоне было четыре пулемета. В цепи главным образом шел залповый огонь.

С рассветом наступление белых возобновилось, но нас хорошо поддерживал бронепоезд со станции Донгузская. Он очень метко бил по целям казаков, и они, не выдержав, оставляли убитых и раненых и откатывались назад.

Но силы были неравные, противник в несколько раз превосходил нас. Наши открытые и загнутые в тыл фланги все сужались, цепь становилась похожей на огромную подкову.

Наш пулемет стоял на возвышенности в 200—250 метрах от железной дороги. Отсюда очень хорошо было видно передвижение белоказаков.

Вскоре по цепи передали команду — медленно отходить к Уралу, но не бежать.