Пике в бессмертие

— Сiз казак, кызы емессiз бе? — Вы не казашка?

Она удивленно глянула, улыбнулась, выговорила по-казахски же, старательно, четко произнося слова.

— Мен казактын кызымын. — И сорвалась на русский. — А вы казах?

— Да, да, я казах. Но вы откуда? Как здесь?

— Я уже давно, с папой и мамой. Папа на завод кожевенный приехал. Он инженер, специалист. Когда здесь завод строили, машины ставил. Приехал из Уральска на время и остался. Так и живем.

Я закончила школу десятилетку и вот, всем классом, на посевную. Картошку сажаем. А вы?

Мы разговорились. Я забыл куда, зачем шел. Стояли, и рассказывали друг другу, мешая казахские и русские слова, о себе, о своих родичах, будто старые знакомые. Я сказал, что летчик, готовлюсь отбыть на фронт.

Потом мы спохватились, вспомнили каждый о своем деле. Я проводил ее до стана.

— Ой, как это интересно! Летчик! Фронт! — восклицала она. Сообщила. — Я тоже на фронт поеду. Учусь на курсах медсестер. У нас почти все девчонки из класса на этих курсах.

Опомнились, представились друг другу уже при расставании.

— Меня зовут Талгат, — отрекомендовался я, — Бегельдинов.

— А меня — Аня, то есть Айнагуль.

«Какое красивое имя!» — восхитился я.

Мы договорились встретиться в условном месте вечером.

Встреча состоялась. Потом были встречи еще и еще. И вот уже я стал ими, этими встречами, жить. Считать часы, минуты до назначенного времени свидания.

Встречались здесь, в лесу, на полянках, до самого ее отъезда. Потом встречались в городе. Вообще, увольнительные в запасном полку давали неохотно и редко. Вырвавшись за ворота, истомленные ожиданием отправки на фронт, молодые летчики шалили: попивали, ввязывались в драки, были и всякие другие ЧП. Однако мне, объявившему командирам, что у меня здесь родственники-казахи, — учитывалась моя выдержанность, дисциплинированность, — увольнительные выдавали.

Мы ходили в кино, в театр, а то и просто сидели где-нибудь в парке, скверике, и говорили, говорили. О чем? Наверное, о том, о чем говорят все влюбленные.

На какое-то время встречи пришлось прервать. В полк, наконец, поступили долгожданные машины. Да не какие-нибудь, штурмовики-бомбардировщики «ИЛы».

Уже достаточно опытный — за два-то года учебы — я чувствовал и мог оценить их скорость — свыше трехсот километров в час, — маневренность, послушность в управлении, мощность доселе невиданного на самолетах, вооружения. Летал на этом самолете с огромным желанием. Готов был не вылезать из его удобной кабины многими часами. Летал но, увы, опять по кругу, в крайнем случае, по маршруту, над мирными полями, селами, поселками, вдали от фронта. А тем временем многие мои сверстники, друзья по пройденным мною авиационным школам, сражались с врагом, били, уничтожали немецко-фашистских захватчиков на земле и в воздухе. Многие — это было известно из писем выпускников школ, уже сложили в тех боях свои головы.

Айнагуль при встречах успокаивала:

— Ты ведь тоже не бездельничаешь, для фронта же работаешь, сам готовишься. — Утешение было слабое, но хоть немного поднимало настроение.

Забывался я во все растущем чувстве привязанности к девушке, конечно, понимал, — это любовь, но почему-то боялся, или же стеснялся признаться самому себе и тем более ей. Хотя где-то в глубине души был уверен во взаимности, видел, читал это в ее глазах, улавливал в словах... в общем, во всем.

И вот настал день — был выходной, — когда я обнял ее, поцеловал, сказал:

— Я люблю тебя, Айнагуль. Я сильно тебя люблю.

Мы сидели в парке одни, на скамейке. Кругом тишина, будто все замерло. Мне казалось, что я слышу стук своего сердца.

Она тоже на какое-то время, мгновение замерла и вдруг припала ко мне, обвила шею руками:

— Я тоже тебя люблю. Полюбила с первой встречи. А ты не говорил, мучил меня. Ведь я готова была признаться первой. Я, девушка, первой! Это стыдно, но я была готова.

И мы опять обнимались, целовались.

С того момента наши встречи приносили мне и ей несказанное блаженство. А ожидание свидания превращалось в сплошное мучение. Я вырывался к ней при каждом удобном и каком угодно случае.

Встречались часто. Сидели, обнявшись где-нибудь в уголке сада или на берегу речки, и опять говорили обо всем, о разных дорогих нам пустяках. Только войне в разговорах места не было, словно и не гремела она где-то, и я не боевой летчик, ждущий отправки на фронт. Может быть, потому, что знали: именно она, война разлучит нас. Боялись этого и обходили в разговорах.

Не говорили и о женитьбе, наверное, по той же причине. Но в тот день, по-обычному проснувшись с мыслью о ней, я вдруг решил:

«А при чем тут война? Я люблю ее, она — меня, почему мы не можем соединить наши судьбы? Ведь даже в разлуке, вдали друг от друга, мы будем любить, будем вместе нашими сердцами».

С этой мыслью я собрался пойти в штаб за увольнительной. Завтра выходной. И именно в этот момент меня вызвали в дежурку, к телефону.

— Срочно вызывает невеста, — сообщил дежурный по части. Вообще летчиков, да и командиров, для частных разговоров к телефону не звали, а тут «невеста!» И просила, как она объяснила, по чрезвычайной необходимости.

Я вбежал в дежурку, напуганный. Звонит Айнагуль, это ясно, но почему срочно? При последней встрече мы обо всем договорились, назначили время и место следующей. В чем же дело? И почему сразу «невеста»? Просто так она назваться не смогла бы.

Она была взволнована. Я определил это, как только услышал ее голос.

— Талгатик, дорогой, милый мой, приезжай, сейчас же, немедленно! Отпросись, убеги, но приезжай! Я должна тебя видеть. Мне нужно сказать, обязательно сказать.

— Хорошо, хорошо, — пытался успокоить ее, — но в чем дело? Мы договорились, я приеду и мы увидимся.

— Нет, мой дорогой, — перебила она, — не увидимся. Я уезжаю, сегодня в двенадцать ночи. На фронт, в санчасть. Нас, пятерых девочек, мобилизовали, ты понял? Уезжаю! — выкрикнула она.

Я все понял. Ноги подкосились. Но взял себя в руки. Через минуту был в кабинете заместителя командира полка, выскочил от него с увольнительной. Через час был у нее, у Айнагуль.

Она ждала. В доме одна. Родителей не было. Встретила в дверях, кинулась на грудь, припала ко мне, заплакала.

Я обнял, подвел ее к дивану, усадил, стал успокаивать, хотя и сам готов был разрыдаться, так меня ошарашило неожиданное сообщение о предстоящей разлуке. Что она ходила на курсы медсестер — мне было известно, но я не придавал этому никакого значения. В те дни такие курсы кончали многие девушки. Большинство оставалось работать в местных госпиталях, которых было немало в самом городе и окрестностях. Так что ни я, ни она к такому не были готовы.

Знал я и то, что разлука в конечном итоге неизбежна, я готовился к ней каждодневно. Но то — я! При этом роль провожающей, как и должно, отводилась ей. Она должна была проводить меня на вокзал, поплакать и ждать, как это делали все девушки, матери, жены. Я так и думал, а тут вышло совсем по-другому. Голова шла кругом, сердце стискивала боль. Я сжимал ее маленькие, нежные руки, прижимал к лицу розовые ладошки.

Она успокоилась, вытерла слезы и, отстранив меня, заявила:

— Слушай и знай — я люблю тебя и хочу стать твоей женой. Ты слышишь?! Я сама тебе говорю, сама невестой назвалась. — И потупилась, покраснела до корней волос. — И буду твоей женой. После победы, после возвращения с фронта. А до тех пор — ждать, ждать. И любить... А ты как? — и впилась в меня глазами.

Я опять схватил ее, покрывая лицо поцелуями, бормотал:

— Моя дорогая, любимая, прости, что не сказал первый. Проклятый трус, я боялся, что откажешь. Я люблю тебя и первый, слышишь, первый! — кричал я, — прошу тебя стать моей невестой, женой! Прошу!

Мы обнялись. Что-то говорили, перебивая друг друга.

Потом она накрыла на стол, принесла бутылку вина, закуску. Выставляла на стол, наверное, все, что было в доме. Сама наполнила бокалы.