Чаплыгин

Так появились прозванные большаками, удобные для черноземной страны большие грунтовые дороги. При необычной их ширине по ним прогоняли скот целыми стадами. Скот тут же и кормился низкой травой на малоезженой стороне дороги. Обозы сворачивали на эту сторону широкой дороги, когда изъезженная средняя часть большака становилась труднопроходимой.

Преемники Петра I сослали Меншикова в Сибирь, Раненбург взяли в казну и сделали город «опальным», ссылая туда попавших в немилость вельмож.

Воронеж, предназначавшийся Петром для построения флота, не оправдал надежд. Дорога от Москвы до Воронежа через Раненбург превратилась в почтовый тракт Петербург — Москва — Астрахань. По этому тракту ходила «фруктовая почта», доставлявшая в особых тележках фрукты императорскому двору.

Ветлы, защищавшие почтовые дороги зимой от заносов, летом от солнца, к середине XIX века достигли огромных размеров. При возраставшем малоземелье большаки постепенно суживались распашкой их краев, а деревья вырубались. Ко дню рождения Чаплыгина Раненбург очутился в голой степи, изрезанной тихими Рясами и безводными оврагами.

Родился Сергей Алексеевич 5 апреля (или 24 марта по тогдашнему календарю) 1869 года.

В родовых книгах Рязанской и Воронежской губерний записаны старинные дворянские роды Чаплыгиных. Но в метриках соборной Троицкой церкви Раненбурга отец Сергея Алексеевича, Алексей Тимофеевич Чаплыгин, записан купеческим сыном. Он действительно занимался торговлей, как большинство мужчин Раненбурга, насчитывавшего после освобождении крестьян всего шесть тысяч жителей. Торговали преимущественно хлебом и грузили его на станции Раненбург до миллиона пудов.

О характере Алексея Тимофеевича, о его отношении к семье мы ничего не знаем — он умер вскоре после рождения сына, в 1871 году, когда мальчику было два года. В 1871–1872 годах свирепствовала в Петербурге холера и, распространяясь по пути «фруктовой почты», унесла несколько человек в Раненбурге, в том числе и 24-летнего Алексея Чаплыгина.

Купеческий род Чаплыгиных произошел не от дворян Чаплыгиных, а от крепостных людей, пришедших сюда с далекого Севера. При освобождении крестьян многие семьи получали фамилии своих господ — Орловых, Потемкиных, Румянцевых, Меншиковых, Князевых, Царевых.

Неожиданно и так страшно овдовевшая Анна Петровна Чаплыгина принадлежала также к купеческому сословию. Брак ее был счастлив, она бережно любила мужа и, пораженная горем, решила уйти в монастырь. С сыном принять ее туда отказались. Выждав год, родные начали подыскивать ей нового мужа.

Отправившись раз по торговым делам в Воронеж, свекор Анны Петровны посватал ее кожевнику Семену Николаевичу Давыдову. Это был рослый, крепкий человек, еще молодой, с приятным лицом и доброй улыбкой. Когда Анна Петровна увидела впервые жениха, невольно сравнивая его с Алексеем Тимофеевичем, сердце ее дрогнуло, заныло, и она тут же, точно клянясь, сказала себе: «Ни за что!»

Выходить вторично замуж за воронежского мещанина для снохи Чаплыгиных значило идти от богатства в бедность, из своего дома — на квартиру, где все покупное: от дров и круп до каждого яичка, до каждого куска хлеба.

Чаплыгинский большой каменный дом на Базарной площади стоит и по сей день, дивя прохожих своей прочностью. Теперь в нем помещается целое ремесленное училище — тогда жила одна семья, деловая, дружная, многодетная.

Глава семьи, основатель торгового дома, до конца жизни соблюдал тогдашний купеческий демократизм: ходил в розовой ситцевой рубахе до колен, подпоясанной ремешком, обедал за общим семейным столом, вместе с приказчиками и прислугой.

В лавке за кассой он уже сиживал редко, но навещал торговлю ежедневно, как бы от скуки. Подслеповатые глаза его из-под косматых бровей видели все очень зорко. Замечая у дверей лавки неубранную железную бочку с подсолнечным маслом, только что подвезенную, он не сердился, не бранил приказчиков, а, подойдя к бочке, клал руки на нее и кричал, обернувшись к дверям:

— А ну-ка, ребята, подмогите малость вкатить бочку-то!

И ребята опрометью бросались помогать, вмиг вкатывали бочку и впредь уже не забывали прибираться, завидя хозяина.

В спальне у старика на табуретке стоял чугун с водою, покрытый деревянным щитом. На щите лежал опрокинутый кованый ковш для питья.

Сын его в спальне держал хрустальный графин с квасом, носил манишку и галстук, но от старого купеческого демократизма не отступал.

Сохранившийся фотографический портрет Алексея Тимофеевича показывает нам молодого человека с высоким лбом, острыми, умными глазами, добрым ртом, щеголевато одетого, со спокойным достоинством молодости позирующего фотографу. С Давыдовым у него ничего общего не было.

Проводив жениха, Анна Петровна целую ночь плакала, чувствуя над собою волю своих и мужниных стариков. На другой день она пала перед ними на колени и молила не выдавать ее за Давыдова. Женщина умная, энергичная, но нежная и безвольная, она не сумела противостоять грубой власти домостроя и в конце концов сдалась на доводы и угрозы.

Свадьбу справляли без шума, как полагается вдовьей участи. За несколько дней погрузились в товарный вагон и вместе с вещами в том же вагоне перебрались в Воронеж.

Так кончилось раннее детство Сергея Алексеевича. Оно прошло среди событий, людей, отношений, которых он еще не мог понимать, в каком-то призрачном, нереальном мире. Детская память, пока формируется мозг, не удерживает ничего: то, что мы принимаем за воспоминание из этой поры, оказывается только хорошо усвоенным рассказываньем взрослых.

Мозг этого большеголового мальчика формировался быстро и стал все прочно удерживать в памяти с того дня, когда он сидел на деревянном крылечке, в соломенной шляпе с лентами и очень хотел есть. Перед ним была городская улица с плотными рядами домов. Глубокие колеи дороги посередине улицы до краев наполняла горячая пыль. В пыли купались взъерошенные от жары куры. Над всем пылало солнце, и не было ни дерева, ни крыши — ничего, чтобы укрыться от зноя. Мимо ходили мать и отчим. Они снимали с большой телеги сундуки, перины, узлы с подушками, корзины и несли в дом, а потом возвращались и забирали новые узлы, а сундуки носили вдвоем.

Так началась вторая половина детства Сергея Алексеевича.

Давыдов работал в кустарном кожевенном производстве, где каждый рабочий должен был уметь все, что полагалось по ходу дела: размачивать я мять шкуры, снимать мездру, сгонять волос, бучить и дубить в чанах, постоянно перекладывая кожи в обратном порядке, размалывать дубовую кору. Работа требовала напряжения, дедовские инструменты — скобель, першевальный нож, лощило — натирали мозоли; вымачивание шкур в дубильных веществах разъедало руки. Отчим возвращался домой изможденно суровый, равнодушный к семье. Нередко он запивал. Заработка его не хватало, и Анне Петровне пришлось не только хозяйничать, но и содержать семью на свои средства: она вернулась к своим девичьим занятиям — вышиванию, вязанию, шитью, радуя своими рукоделиями знатоков старинного русского искусства.

Когда стали появляться сводные братья и сестры, Анна Петровна поделила заботы со старшим сыном: он нянчил сестер и братьев, охотно бегал в лавочки, то в одну, то в другую, ютившиеся по обе стороны дома, то за хлебом, то за керосином, очень толково распоряжался деньгами, покупал хлеб только четным весом, чтобы полкопейки не передать продавцу.

Вопреки старым русским сказкам отчим относился к пасынку хорошо с самого начала, а когда мальчик смешался в куче с его собственными детьми, он уже и не видел никакой разницы между ними.

Новые дети появлялись в семье Давыдовых аккуратно через два года и, как по заказу, вперемежку: мальчики и девочки — Михаил и Катя, Николай и Люба.

С удивительным тактом Анна Петровна не делала различия между старшим сыном и остальными детьми. Только поступая в школу, Давыдовы узнавали, почему у них иная фамилия, чем у Сережи.

Росли они как кровные родные, и Сергей Алексеевич никогда не чувствовал своего раннего сиротства. Он не только нянчил своих братьев, учил их сначала ходить, потом говорить, но и впоследствии тянул их за собой в гимназию, в университет.