Записки прапорщика

Через несколько часов получил копию телеграммы штаба фронта, адресованную Винниченко:

"Информация вас поручиком Олениным о стихийной демобилизации румынского фронта неверна. Фронт находится в порядке, и необходимые мероприятия, обеспечивающие правильность демобилизации фронта, делаются и будут сделаны своевременно".

Бывшие у нас делегаты выехали, разделившись на две группы. Одна - в Яссы для встречи с Рошалем, другая - в Киев для непосредственного разговора с Винниченко.

К вечеру четвертого дня после выезда из Кишинева Рошаля в комитете неожиданно появился Дементьев, весь растерзанный, с сумасшедшими глазами.

- Чуть не погиб, - были его первые слова. - Рошаль арестован, возможно, уже расстрелян. Мне еле удалось бежать из-под ареста.

- Успокойся, расскажи толком.

- Дело было так, - начал Дементьев. - Выехав из Кишинева, мы в тот же день благополучно прибыли в Соколь. Революционный комитет Соколя встретил нас восторженно. Рошаль, не откладывая дела в долгий ящик, связался по телеграфу со штабом фронта, сообщил содержание своего мандата и предложил генералу Щербачеву встретиться для установления соответствующих взаимоотношений. Одновременно из Соколя сообщили во все армии и корпуса о том, что комиссаром фронта назначен Рошаль и что все распоряжения Щербачева должны быть скреплены подписью комиссара, без чего ни одно распоряжение не считается действительным.

Щербачев на первое же предложение Рошаля ответил, что желает с ним немедленно встретиться, для чего предложил Рошалю прибыть в Яссы, в ставку. Вскоре из штаба пришло два автомобиля. Рошаль, я, два представителя Сокольского гарнизона поехали в штаб. Антонов остался.

Нас привели на квартиру к Щербачеву. В это время в его приемной уже собрался весь генералитет. Нас рассматривали, в частности Рошаля, как диковинок заморских. Вокруг дома Щербачева была стража, не превышавшая обычной, не более десяти- пятнадцати человек жандармов. Щербачев пригласил к себе в кабинет одновременно нас и присутствовавших в приемной генералов.

Рошаль предъявил мандат. Щербачев внимательно ознакомился с ним и заявил, что подчиняется распоряжению Совнаркома и признает Рошаля комиссаром фронта. Мы сочли вопрос улаженным довольно легко. После получасового разговора Щербачев отпустил своих генералов, а вслед за ними и нас. Уже на выходе из кабинета Щербачев на минуту остановил Рошаля, чтобы сказать ему несколько слов наедине. Рошаль остался. Спустя минуту в кабинет Щербачева прошел какой-то офицер, и через несколько мгновений мы услышали оттуда звук выстрела. Из кабинета выскочил только что вошедший туда офицер, крича: "Рошаль стреляет в Щербачева!" На пороге показался Рошаль: "Провокация!"

В приемную набежали жандармы, набросились на Рошаля, отцепили у него на поясе револьвер, схватили за руки. Около дома вместо бывших десяти-пятнадцати жандармов появился целый эскадрон. Отовсюду неслось: "Большевистский комиссар стрелял в главнокомандующего!" "Это провокация! кричал Рошаль. - Стрелял в кабинете офицер!"

Нас вытолкали на улицу, окружили и под охраной отправили в тюрьму. В тюрьме бросили в сырой подвал на скользкий грязный пол. Там продержали больше суток. На другой день вечером нас вывели якобы для допроса, причем Рошаля отделили и повели в другую сторону, объяснив, что его ведут в штаб фронта, нас - в другую тюрьму.

По дороге, пользуясь наступившими сумерками, я заскочил в первый попавшийся проходной двор, перекинулся через забор, выбрался в какой-то овраг, в котором пролежал почти до рассвета, а на рассвете, забравшись в сторожку огородника, сбросил с себя погоны, изорвал мундир и добрался до реки Прут, где лодочник перевез меня за двадцать пять рублей на другой берег. Оттуда пешком я прошел тридцать километров до станции Рузит, где уже сел в поезд на Кишинев...

Рассказ Дементьева произвел на нас ошеломляющее впечатление.

Телеграфировали в Соколь Антонову, чтобы он выяснил, где находится приехавший с ним Абрамов, полагая, что он поймет, о каком Абрамове идет речь.

Антонов вернулся на другой день и сообщил, что пытался найти, где находится Рошаль, организовал опрос через подкупленных румын, но в тюрьмах Рошаля не оказалось.

На наш запрос штаб фронта ответил, что Рошаль отправлен в Киев.

* * *

Просачиваются слухи, что по распоряжению украинской Рады в Кишинев направляются гайдамаки. Так называются украинские военные национальные части. Смысл приезда гайдамаков заключается в охране Бессарабии от большевиков.

* * *

Член нашего комитета Яков Федорович Сергеев до призыва на войну был оперным артистом. Ему, кухаркину сыну, удалось при содействии нанимателя его матери, понявшего, что в мальчике таится большой талант, поступить в музыкальную школу, а затем окончить Киевскую консерваторию. На фронт его призвали уже после того, как он в течение двух лет пел в Киевской опере.

- Мое призвание - сцена, - говорил Сергеев. - И только на сцене я хотел бы работать. Между тем пришлось сделаться военным. Четыре месяца пробыл в Киевском военном училище и оттуда с маршевой ротой отправлен на фронт, был прапорщиком, ходил в наступление, сидел в окопах. Когда совершилась революция, за мой зычный голос, за мою веселость избрали меня членом комитета полкового, потом дивизионного, а впоследствии был делегирован в крестьянский Совет румынского фронта. В политике я ни черта не понимаю. У меня голос, так сказать, басо профундо. Вы понимаете, что такое басо профундо?

- Это значит басо профано, - пошутил я.

- Вы большой профан, товарищ Оленин, - обиделся Сергеев. - За басо профундо антрепренеры гоняются, за фалды хватают, чтобы затащить на свою сцену. А вот теперь революция, театры заперли. Гражданская война, большевики. Я не понимаю, чего хотят эти люди? Вижу одно: в связи с их выступлением искусство должно пасть.

- Почему вы так думаете?

- Совершенно естественно, - ответил Сергеев. - Разве темная, невежественная масса и мужики могут понимать что-нибудь в искусстве? Ведь искусство создается веками.

- Ну, а если бы не было революции, - задал я вопрос, - как бы вы себя чувствовали?

- Я артист, для нас война - действие по принуждению. Мы хотим мира, тишины, спокойствия, уюта, если хотите, герани на окнах, но только не острых ощущений и борьбы за какие-то высокие идеи. Да, с революцией мы получили возможность выбраться из кошмаров позиционной обстановки. Но сейчас революционная обстановка представляется не менее кошмарной, чем сидение в окопах. Я жажду домой вернуться, на чистую постель, за стол, покрытый белой скатертью! Я руки вымыть хочу. Эх... - махнул он рукой. - Вы - чернозем. Вы всего этого не понимаете. Вам мужик интересен, а для меня это совершенно чуждый, даже страшный элемент. Он может вас поглотить, раздавить...

- Почему же вы не возвращаетесь на сцену?

- Каким это образом? - удивился он.

- Очень просто: вместо того чтобы просиживать с нами на заседаниях, собирать хронику для газеты, писать письма в дивизионные крестьянские Советы, сочинять воззвания, вместо всего этого попробовали бы организовать концерт. И полезная тренировка, и посмотрели бы, что из себя представляет современная аудитория, хотя бы солдатская.

- Да разве это возможно? Как же тут организовать концерт? На это деньги нужны.

- Зачем деньги? Раз вы оперный артист, ваше орудие производства при вас.

- Я не могу петь без музыки. Где взять инструмент?

- Вот чудак? - рассмеялся я. - Зал вам предоставит местный театр. А музыканты?.. Если не подойдут военные, можно будет найти пианиста за десять-двадцать рублей. Если бы вы этот вопрос серьезно поставили на обсуждение нашего комитета, мы без всяких возражений ассигновали бы некоторую часть средств.

- По совести говоря, мне это в голову не приходило. Разве действительно попробовать: найти зал, дать концерт? А может, и какой товарищ по сцене найдется?

Через несколько дней на улицах Кишинева красовались афиши, отпечатанные в крушевановской типографии: "Оперный артист, член Центрального исполнительного комитета румынского фронта Сергеев, басо профундо, дает концерт".