Гражданская война в России: Записки белого партизана

Середина лета, июль месяц, а чин служения — Пасхальный: архиерей и все духовенство — в светлых ризах. Все началось прочувствованным словом епископа и троекратным возгласом, даже исступленным:

«Христос Воскресе, сестры и братья!»

«Воистину Воскресе!» — отвечает толпа.

Нервы не выдерживают. Все кругом рыдают. Посмотрел я искоса на рядом стоящего главного виновника торжества, «сурового Шкуро», а он, что называется — «не река рекой разливается!» — слезы у него в три ручья, и он не пытается скрывать это. Фигурка же его, Шкуро, — беспомощная и слабая.

Большевики, по крылатому слову своего высокого шефа, Льва Троцкого, уходя из города, сильно «хлопнули дверью»… На задах бывшего Ставропольского казачьего юнкерского училища, закрытого в 1896 г., произведена была гекатомба ставропольского офицерства и другой интеллигенции, расстрелянных красными. Вот почему-то и рыдает весь народ на богослужении.

В тот же день Шкуро устроил парад своим войскам. Трубили нещадно трубачи, и полк за полком проходили мимо нас. Хриповатый голос Шкуро выкрикивал:

— Спасибо за сверхдоблестную службу!.. Спасибо, богатыри!..

Казаки-старики вне строя, за теснотою толпы, давали волю восторгу:

— Отец наш!..

Позже генерал Шкуро растворился в овациях толпы, взбаламученной развратом Гражданской войны. Пройдохи и проходимцы будут курить ему фимиам.

При других условиях, быть может, лучше бы сохранился человек и по другому руслу потекла бы его жизнь.

Когда господа офицеры пообчистились немного, был устроен торжественный завтрак — Шкуро, Слащов и все офицеры отряда, кто не был на позициях, и мы — члены Рады.

В то время как в основной массе отряда, в рядовом казачестве, было очень много людей пожилых и стариков, состав офицеров, наоборот, был преимущественно молодым.

Перед завтраком, пока не подошли все, для занятости разговора Шкуро давал советы офицерской молодежи, как обращаться с местными дамами. Советы были пикантные…

За завтраком, вопреки ожиданию, Шкуро почти ничего не пил. Офицеры отряда пили, но умеренно.

Я не могу думать, что такая воздержанность была устроена в нашу честь. По общему тону обращения, нас воспринимали как приезжих, но не особенно важных гостей. Среди молодежи было много наивных, хороших лиц. Весь поход, весь подвиг, который они совершили, для них дело обычное и неизбежное.

Мрак безвременья для многих лиц в отряде должен был представляться во много крат беспросветнее, чем, скажем, в той же Добровольческой армии. Рядовое офицерство там имело во главе вождей с всероссийскими именами. Представление об их влиянии, об их значении могло давать надежду на торг жество поднятого знамени. Здесь же рядовое офицерство волей-неволей в минуты сомнений могло находить утешение лишь в общем сознании правоты своего дела и в вере, что правда эта в конце концов восторжествует.

Складывалась особая конституция отряда: офицеры, сам начальник отряда в боях командовали, держали боевую дисциплину, вели все боевые учеты. Но к моменту решения всех дел общего характера призывался к участию весь народ отряда и старики.

К старикам Шкуро, по его собственному признанию, обращался довольно часто.

— Как, господа старики? — спрашивал он. И старики высказывались. К их авторитету Шкуро обращался для сдерживания массы отряда от грабежей, насилий и прочего.

Сложные чувства владели мною, когда пришлось сидеть за общей трапезой с офицерами отряда. Лица перед нами — такие простые и такие близкие кубанские лица, что и нужды их, и горести, и радости также были близкие и простые. И когда наступил момент и стало ясно, что нужно какими-то словами приветствовать этих простых людей, в неведении совершавших геройство, то как-то сами собою подобрались образы о делах, прославляемых в песнях, и о том, что говорится в сказках.

II.

Елисеев Ф. И.

В СТАНЕ БЕЛЫХ ВОЙСК*

В тот же день был приказ губернатора, генерала Уварова: «Всем господам офицерам зарегистрироваться завтра же в управлении губернатора».

Нас явилась не одна сотня. Все откликнулись с большим порывом. Зарегистрировавшись, иду в «казачий штаб», к своим. Он помещался в той же гостинице, только на втором этаже. И только что поднялся в длинный коридор, как слышу громкое радостное восклицание: «Федя!» — и попадаю в крепкие объятия подъесаула Саши Мельникова, однокурсника по Оренбургскому казачьему военному училищу выпуска 1913 г. и сослуживцу: мы оба служили молодыми хорунжими в 1913–14 гг. в 1-м Кавказском полку в Мерве Закаспийской области. Да не только сослуживцу, но мы с ним и хорунжий Ваня Малиновский, наш сверстник по Николаевскому училищу, вместе снимали квартиру в три комнаты. Душа в душу жили целый год, но с объявлением войны в 1914 г. он был назначен во 2-й Кавказский льготный полк на Западный фронт. И это сейчас с ним у меня «первая встреча с тех пор».

— А мы получили сведения, что ты расстрелян после Кавказского восстания, — радостно кричит он на весь коридор, тут же хватает меня за руку и тянет куда-то, чтобы представить меня «атаману Шкуро».

— По совпадению, войсковой старшина Шкуро в это время с кем-то вышел из своего номера гостиницы. Саша громко и очень похвально аттестует меня ему со всех положительных сторон, Шкуро приятно улыбается, безо всякого начальнического фасона дает мне руку и быстро, весело говорит:

— Вы, конечно, к нам, к нам?!

Я также радостно улыбаюсь, немедленно же даю свое согласие поступить в строевые ряды атамана Шкуро, и он куда-то спешно уходит по делам.

Узнал ли меня Шкуро, не знаю. 4 марта 1910 г. я прибыл в Екатеринодар на собственном коне и зачислен был охотником в 1-й Екатеринодарский кошевого атамана Чепеги полк рядовым казаком на правах по образованию 2-го разряда. Мне было 17 лет от роду. 6 мая того же года на призывной джигитовке учебной команды и лучших наездников от сотен я получил первенство и наказным атаманом генералом Бабычем был награжден серебряными часами с надписью на крышке: «За наездничество и джигитовку». На репетициях и на самой джигитовке среди офицеров полка я видел и хорунжего «Андрия Шкура», как называли его казаки. Потом видел его несколько раз в городе, отдавая ему честь «как нижний чин». О нем и тогда среди казаков ходили целые легенды о его веселом времяпрепровождении, но не только без критики, но с похвалой за его щедрость к казакам и доброе к ним отношение. Теперь это была первая встреча с ним с тех пор. Он почти не переменился внешне.

Проводив Шкуро, Саша затащил меня в свой номер гостиницы и пылко рассказывал о походе, о Шкуро. Он у него самое доверенное лицо с самого начала восстания. Сам Шкуро много раз упоминает имя есаула Мельникова в выпущенной им книге «Записки белого партизана». Шкуро взял его с собой и в Тихорецкую, для своего доклада Кубанскому Краевому правительству и с ним прислал приказание полковнику Слащову: «Взять Ставрополь».

— Мы Андрея Григорьевича титулуем «атаманом», потому что в отряде, кроме хоперцев и лабинцев, есть две сотни терских казаков.

На мое удивление мой друг с улыбкой отвечает:

— Андрею Григорьевичу это очень нравится — быть как бы «Кубанско-Терским атаманом».

Шкуро предложил ему сформировать партизанский отряд в две сотни казаков.

— Прошу тебя, Федя, к себе на должность командира сотни.

Я дал согласие.

Мельников окончил в Кубани гимназию. В военном училище он был солистом юнкерского хора, музыкант, хорошо учился, отличный строевик и душа-товарищ среди кубанских юнкеров в Оренбургском казачьем училище. Мы очень дружили там. В лагерях 1913 г. мы разбирали офицерские вакансии по полкам, Я оканчивал училище портупей-юнкером, а он юнкером 1-го разряда, по баллам следовавшим за мной. Все юнкера не лукавили и откровенно говорили между собою, в какой полк кто хочет взять вакансию. Многие хотели выходить офицерами в один и тот же полк.

— Ты в какой полк хочешь выйти, Саша, — спросил я его. А он посмотрел на меня, засмеялся и произнес: