Мы с тобой. Дневник любви

Так открылась перспектива на жизнь, полную скорби, труда и роковых случайностей... И когда мы примирились с изгнанием из рая и лишением и перестроились, то вдруг увидали, что судьба пошутила над нами...

— Ты как будто не рад? — спросила она.

— Да и ты, — сказал я, — как будто не очень-то рада.

Замечательно ещё было, что после той мучительной ночи с вопросами, быть или не быть, когда я, пробуя работать с больной головой, сел за стол, она пришла ко мне просветлённая и просила меня не беспокоиться ни о чём... Этим она говорила, что готова родить.

Вот когда мне стало понятно, что, перейдя через страдание в более глубокую жизнь, невозможно вернуться таким же простодушным ребёнком на солнечную поверхность земли.

Вот отчего и моя Л. до сих пор не может привыкнуть к моей просторной квартире в четыре комнаты и просит её поменять на маленькую.

Вот почему, оставаясь в природе, она не чувствует, как я, расширения души и единства с Целым, а пользуется тишиной уединения, чтобы сосредоточиться в чувстве любви; вот почему, полюбив, я неохотно иду на охоту; и вот почему ушедшие из нашего мира больше в него не могут вернуться.

Любовь по существу своему непременно одна, только концы её разные. На одной стороне обнажится любовь в себе чисто духовная, на другой — физическая: ему бы только выбросить семя, ей бы — только родить. Вся любовь как вода, каждый берёт из неё, сколько может зачерпнуть своим ведром.

Да, к воде приходят с ведром, к любви — с душою. Бывают и вёдра побольше и поменьше, а уж души! Вот отчего всё по-разному понимают любовь, что каждый вмещает в себя сколько-то и по-своему говорит. Я же, мои друзья, хочу вам говорить о всей любви, как будто я пришёл на берег океана.

Выхожу, друзья мои, на берег, бросаю своё личное вёдрышко в океан, складываю руки свои, как в детстве учили нас складывать их на молитве, и перед всем океаном, горящим в вечерних лучах, по-детски шепчу о своём личном: «Избави меня от лукавого!»

...Любовь как большая вода. Приходит к ней жаждущий, напьётся или ведром зачерпнёт и унесёт в свою меру.

А вода бежит дальше.

А. В. прислал ответ на письмо Л. к нему. (Это письмо было с приложением к «Фацелии».) Он раскритиковал поэму и распростился с женой «до встречи в Царствии Небесном».

Эх, А. В., прожили вы с Л. столько лет и не поняли, что ведь она не женщина в вашем смысле и ваши притязания к ней грубы и недостойны её существа. И если вы действительно верите, что встретитесь с нею в загробном мире, то вы или не узнаете её, или, узнав, впервые познаете и устыдитесь.

Был Осипов (коммунист из журнала «Смена») и демонстрировал свою «веру».

— А что, — спросил я, — он в самом деле так верует?

— Нет, — ответила Л., — тут не доходит до веры, но он верит, что надо верить, и за это, может быть, готов сложить голову.

Л. так говорила о вере людей в «Надо» (надо верить):

— То, бывает, просто верят люди для себя лично — вера как свидетельство личности; а то бывает — «два-три собрались во имя», и два из них верят непосредственно, а третий верит слабо и усиливается за двух. Вот эта сила — не его собственная, а тех двух — является принудительной, как «надо верить».

Если помножить силу тех двух на миллионы, то исчезнет вопрос «Верю ли я сам» и станет: «Я должен верить». Вот этим долгом веры и живут комсомольцы, и держится всё государство как система принуждения. Но, вероятно, когда приходит Страшный Суд государству (война или революция), то «надо верить» отпадёт и Судья спрашивает: «Как тебе хочется верить?»

И в Церкви тоже многие ли верят в Тайну... Огромное большинство причащается с одной мыслью, что надо верить. При таком разложении Церкви верующие стали бессильными, и Божье дело было отдано неверующим, которые вместо верующих и строили жизнь на земле и всюду заявляли: «Мы не на небе, а на земле хотим строить жизнь».

Многие верят и потому только, что страшно не верить и остаться ни с чем. Вера в живого Бога у них давно перешла в привычку, охраняющую личное спокойствие. Им кажется — невозможно остаться без Бога, и они не видят, что живой Бог только и ждёт, чтобы они вышли из пут своих привычек и стали к Нему лицом.

Моя гостья сказала:

— Бедная Франция, неужели её нынешняя судьба есть последствия 1789 года? И если так, то какие же последствия ждут нас за нашу революцию?

И ещё эта гостья сказала:

— У нас есть три группы людей: огромное большинство вовсе не верят в наше дело; другая часть верит в то, во что надо верить, и третья сомневается в надо, но делает вид, что верит.

Ввожу в необходимость каждого дня обсуждение плана для следующего, иначе Л. затрёпывается.

Вчера, например, её вызвали на примерку платья в 12 с половиной. Она поехала мерить платье, вспомнила про мои туфли, и ещё, и ещё, и так, не евши, приехала в 5 вечера, усталая, нервная. Пока она летала, я, чувствуя себя в Москве неуютно, без воздуха, без возможности, как раньше, при первом желании окунуться в лес и набраться сил, придрался к надменно-сварливому тону тёщи и вышел из себя, но вскоре опомнился и сам попросил прощенья.

Вечером тёща жаловалась Л., и у нас произошла первая сцена втроём. Когда были вдвоём, то Л. умела забирать меня в руки и я умел ей отдаваться и приходить после объяснения на более высокую ступень отношений. Теперь непонимание дошло до того, что Л. даже воскликнула: «Бросаю вас, пропадайте вы все без меня!» Это обобщение меня, основного работника и добытчика, с больной старушкой сразу раскрыло глаза. Это призвание Ляли относиться к мужу, как к ребёночку, как к несчастному существу, беззащитному. И если этого нет во мне — она хочет сделать такого меня своим баловством, своим уходом. Так она избаловала возле себя мужа (А. В.) в первую очередь и особенно мать.

Мне же хочется, чтобы она стала в положение друга, равного товарища, как она стала было, создавая вместе со мной «Фацелию». Существо, создающее «Фацелию», в моих глазах есть качественно разное с тем, которое, расстраивая своё здоровье, без всякой особенной нужды носится по Москве в поисках тесёмочек для моих башмаков... Между тем у меня задача сделать Л. лично счастливой; моя гордость в том, чтобы пробудить в ней долю эгоизма, создать из этого костяк ей хоть какого-нибудь счастья. И вот, пожалуйте, мы без неё «пропадём»!

Так в этой маленькой невинной ссоре любящих друг друга людей вскрывается сущность всего христианства, всего язычества, всего «мужа» и всей «женщины».

Мы отлично помирились, и ночью каждый раз я, просыпаясь, осторожно целовал её волосы, и она, когда просыпалась, целовала меня.

Что же касается старушки, конечно, ревнующей дочь ко мне, больной, то в этом надо целиком положиться на Л. Не знаю, какая цена этой любви, но я знаю, что тут в отношении к матери Л. вся, значит, любя Л., мне Надо тёщу тоже любить.

Вот теперь, сравнивая это Надо любить с Надо верить комсомольцев, я вижу ясно в том и другом нравственное начало. Мне надо любить мать, потому что я люблю дочь. Итак, может быть, комсомольцу надо верить в торжество социализма, потому что он любит свою родину, то есть свой угол рождения, где своя мать, свой отец, своё солнце и месяц, свои травки, и свои заботы, и «первых лет уроки»^[57].

Да, бедные дети с их трогательным «надо верить», — много ли ещё вас осталось на русской земле?

Какому Богу молились наши предки из богатых купцов, наживших себе крупные средства? Нет сомнения, что этого Бога они просили помогать в их хищных делах и этому самому Богу строили церкви, когда им всё удавалось. Этот Бог помогал им везде концы с концами сводить и радоваться... и очищать свою душу обращением к Распятому. Именно для очищения совести и был для них Христос.