У стен Ленинграда

— Полицаи? — переспросил гость. — Это не просто люди, которых гитлеровцы силой заставляют им служить. Многие из них добровольно пошли на службу к фашистам, чтобы совершить вполне осмысленное преступление перед своими соотечественниками.

Полицаи действуют в знакомой им местности, где они знают каждого человека, каждую лесную тропинку. С их помощью гестаповцы узнают, где живут коммунисты, комсомольцы, семьи партизан. Правда, среди полицаев есть, и наши товарищи, они помогают нам вылавливать предателей, ну а суд над этими людишками у нас короткий — на сук, и делу конец.

Каждое сказанное партизаном слово как капля раскаленного металла падало на сердце советских солдат. А Степан Афанасьевич называл имена погибших людей, перечислял сожженные врагами села, деревни. Он призывал нас не к жестокости, а к возмездию. Голос его звучал спокойно, неторопливо и уверенно, как речь прокурора.

Бойцы слушали партизанского командира, опустив головы. Никто не задавал ему больше вопросов, но с этого дня каждый из нас с какой-то особой неутолимой жадностью искал встреч с врагом в открытом бою.

Когда партизанский командир уходил от нас, Максимов протянул ему свою молчаливую подругу-трубочку:

— Передайте эту забаву от меня вашему лучшему пулеметчику.

«Неизвестный гость» обнял Максимова.

Последнее свидание с сыном

В сентябре и октябре сорок третьего года батальон майора Круглова находился во втором эшелоне, Мы учились штурмовать и блокировать вражеские укрепления, пулеметные, орудийные доты и дзоты, преодолевать водные преграды, минные поля, вести уличные бои.

Я неотлучно находился на тактических и стрелковых занятиях, на моих глазах происходило перевооружение стрелковых частей: старое оружие заменялось новым, более совершенным. К ноябрю батальон Круглова был полностью укомплектован и подготовлен к наступательным боям.

Перед уходом на передовую мне был предоставлен отпуск для свидания с сыном. Это был один из самых радостных дней в моей жизни. Побыть вместе с Володей несколько часов, услышать его голос, обнадежить сынишку, что он не одинок, поблагодарить тех, кто оберегает жизнь осиротевших детей, — это ли не радость!

Проходя по улицам города, я видел, с какой заботливостью горожане готовились к третьей военной зиме: они заколачивали досками и листами фанеры выбитые снарядами окна, двери, ставили заплатки на крышах и фасадах домов. На окраинах города, где еще сохранились деревянные дома, ленинградцы разбирали их, заготовляли на зиму топливо. Из окна каждого жилого дома на улицы, словно руки, изогнутые в локте, высовывались железные рукава дымоотводных труб, а рядом с трубами виднелись вставленные в фанеру в виде форточек кусочки стекла для дневного освещения жилья. На улицах и во дворах — ни соринки. Придерживаясь северной стороны, настороженно шагали вдоль стен домов жители города.

В детском доме, где жил Володя, горел электрический свет, дети в теплых костюмчиках бегали по чистому, теплому полуподвалу. Я посадил сына на колени и увидел, что пальчики на левой руке у него разжаты. Значит, тетя Катя жива и невредима.

— Папочка, бабушка принесла мне вот этого мишку. Он пищит, только нажми ему на животик. А еще бабушка сказала, что скоро мы все — мама, ты, бабушка и я — будем жить вместе. Правда, папа?

Отвечать на такие вопросы ребенка было трудно, я лгал, только бы успокоить его маленькое, но чувствительное сердце:

— Верно, сынок. А это кто тебе такие хорошие ботиночки купил, а?

— Мама! — с восторгом ответил Володя. — Она сама не может прийти — у нее ножка болит, с сестричкой прислала.

Володя с детской гордостью показал и новенькие шерстяные носочки.

— Это тоже мама прислала, — добавил он.

На обратном пути к фронту я зашел в госпиталь навестить Зину, но встретиться с ней мне не удалось: госпиталь был на карантине.

Светало, когда я проходил мимо Пулковской обсерватории. В полуразрушенной стене стояла походная кухня. Из подвала вышел солдат с топором в руке, сладко зевнул, стал колоть дрова. Другой, постарше, в белоснежном фартуке, в старенькой, такой же чистой гимнастерке, вынес из подвала на плече свиную тушу, стал разделывать на деревянном чурбаке. Повар открыл крышку котла, опустил в него мясо, бросил в топку несколько поленьев и, отвернувшись в сторону, по-детски кулаком вытер глаза. Приглядевшись, я узнал его.

— Андрей Петрович! — окликнул я товарища. — Чайку горячего можно?

— Только сегодня без сахару! Пей, снайпер, на здоровье.

Мы искренне любили нашего повара, спокойного, неторопливого пожилого человека, всегда поспевавшего с горячим супом и добрым словом. Он как-то особенно глубоко чувствовал всю тяжесть нелегкого солдатского труда. Бывало, сядет он на ящик у плиты, и его голова, маленькая, кругленькая, словно втиснутая между широкими плечами, начинает опускаться на грудь, а он все-таки ждет. Когда бы ни приходил к нему голодный боец или командир, у него всегда находился котелок супа, кружка горячего чая. Нередко случалось: возвращаешься с передовой в поздний час ночи, и хочется заглянуть к Андрею Петровичу не только за тем, чтобы выпить кружку чаю, а просто посидеть с ним, перекинуться теплым словом. Солдат в поварской куртке никогда не спрашивал, откуда идешь, голоден ли, а просто ставил перед тобой котелок с кашей и усаживался рядышком, приговаривая:

— Кушай, кушай, небось измотался, ползая по буграм да канавам. Знаю, каково снайперское дело.

От этих теплых слов словно рукой снимало с плеч усталость. Случалось, кто-нибудь тут же засыпал у стола. Тогда Андрей Петрович осторожно отходил от уснувшего бойца.

— Ишь как умаялся, желанный ты мой, — покачивая круглой головой, говаривал повар и, сняв с себя телогрейку, укрывал плечи солдата. А сам, волоча по земле усталые ноги, уходил к плите, усаживался на ящик, по-мальчишески прикорнув возле еще теплых кирпичей, и дремал, поджидая запоздалого солдата.

Проходя по траншее, я заглянул в свой снайперский окоп. Там уже сидел у бойницы Сергей Найденов:

— Как сынишка?

— Растет.

— К Зине заходил?

— Карантин в госпитале, не пустили.

Сергей дернул меня за рукав:

— Глянь, как он, сукин сын, бежит.

Я увидел немца, бегущего по открытому полю к развалинам кирпичного дома. Найденов не успел выстрелить. Немец на мгновение приостановился, выбросил вперед руки, а затем всем корпусом наклонился вперед и, не сгибаясь, ткнулся лицом в землю. С некоторым опозданием до слуха долетел одинокий винтовочный выстрел.

— Фу ты, дьявол! Сидишь, сидишь, ждешь, а появится — так на тебе, из-под носа вырвут…

Найденов закрыл бойницу, взялся за кисет.

— Корчнова ты на обороне не встречал? — спросил Сергей.

— Нет, а что?

— В газете о нем напечатали: мол, здорово Сибиряк воюет. И фотография есть, во весь рост стоит Семен возле своей хлопушки.

Найденов полез в сумку за газетой, но не успел достать ее, как к нам в окоп пришел Бодров и весело заговорил:

— Вы что же, друзья мои, сидите с закрытой бойницей, а гансы разгуливают у вас под носом, а?

— А ты, Анатолий, не шуми, у нас не гансы, а другая порода: эсэсовцами величаются. Вот мы их и «приберегаем» на всякий случай.

— По такому случаю дай, Сережка, закурить.

— На, кури, да гляди усы не опали, ишь какие отрастил! Никак, в гвардейцы метишь?

— А что, хорошо?

Бодров согнутым указательным пальцем провел по левому усу, затем по правому и подмигнул Найденову. Сколько в эту минуту в лице снайпера было лукавства!

— Что, завидуешь? Или под твоим носом для такого украшения места нет? Аль удобрения маловато, не растут, а? — шутил Бодров.

— Сразу видна школа Акимыча, складно брешешь, — ответил Сергей, передавая кисет приятелю. — Ну хватит, усач, зубы скалить, сказывай, зачем явился.

— За помощью пришел: одному не найти немецкого снайпера. Он где-то пригнездился так, что держит под прицелом два траншейных поворота, днем нельзя пройти, ходим только ночью.