Рельсы жизни моей. Книга 1. Предуралье и Урал, 1932-1969

Вечерами на поверке и днём на занятиях по строевой подготовке мы маршировали под песню, выученную Молодцовым:

Эх, махорочка, махорка,

Подружились мы с тобой.

Вдаль глядят дозоры зорко,

Мы готовы в бой, мы готовы в бой!

Молодцов песню запевал отлично, мы лишь поддерживали хором припев. Я тоже голосил про махорку, хотя сам её не курил. Потом Молодцов выучил ещё одну песню. Она была интереснее, но почему-то её слова мне не запомнились.

Первые две недели мы были на карантине. За это время нам поставили по три очень болезненных укола под лопатку. После первого укола на спине появилась опухоль, и было чувство, что сильно поднялась температура. Но никто из нас на это не жаловался, переносили стоически. Занятия проходили в прежнем темпе, хотя всем было больно, особенно при беге. Казалось, что под кожей болтается какой-то груз, вызывающий боль. Второй и третий уколы мы перенесли уже довольно сносно. Во-первых, наверное, организм уже адаптировался к медикаменту. Во-вторых, мы с ребятами решили после укола отжиматься на руках от пола, чтобы разогнать лекарство (если можно его так назвать) по большей части организма. Это помогло – не было большой опухоли, боли и слабости.

Боясь неизвестной инфекции, которую бы могли занести призывники, в столовой посуду, столы, а может, и полы мыли водой с добавкой хлорной извести. Заходя в столовую, мы чувствовали резкий запах доселе неизвестной большинству химии. То, что это была хлорка, я узнал много позднее.

Кормили нас, мягко говоря, не сытно. На завтрак, обед и ужин обычно у нас были по тарелке каши, кусочку хлеба и кружке чая. В обед, правда, добавлялось первое блюдо – суп. Каши были обычными: гречневая, перловая, пшённая. Кстати, по названию последней, старослужащие называли первогодков «пшенарями».

Я от недоедания особенно не страдал, знал, что покормят всё равно три раза в день. А вот Мосин и некоторые другие просто рыскали в поисках остатков пищи с ещё неубранных столов. Казалось бы, откуда им взяться? Ан нет, не все разливали супы до последней капли. Сколько поварешкой ни зачерпнёшь со дна, там всё равно немножко останется. Мосин быстро съедал свою порцию и с чашкой в руке шёл по ряду уже освободившихся столиков, выливая из кастрюль остатки. Не брезговал и недоеденным хлебом или кашей. Правда, были у него и хорошие качества. Он очень легко работал на спортивных снарядах, даже крутил на перекладине «солнце» безо всякой страховки. Может быть, до армии был гимнастом.

Не так давно я рассказывал, как ещё будучи в Свердловске на призывном пункте, один нахал отбирал у будущих своих сослуживцев белые булочки. Я его увидел снова, он оказался в нашей роте, в первом взводе (я же был во втором). Фамилия у него оказалась Жилин. Дружил он с худощавым парнем, которого волей-неволей прозвали Костылиным, хотя фамилия у него была другая. Литературный Жилин из «Кавказского пленника» был худощав, храбр, вынослив, благороден; наш же – полный его антипод: мордастый, нахальный, вороватый. У тех, чья постель оказалась поблизости от него, бывало, пропадали личные вещи. На учебных занятиях мы с ним не пересекались.

Подружился я с Иваном Паниным, соседом по нашим койко-местам. В строю он ходил за мной. Парень был хорош собой: глаза большие, голубые, ресницы длинные, чёрные, на щеках ямочки; скулы заметно выступали, что придавало его облику мужественность. Но его невзлюбил наш командир отделения. Начал с мелких придирок: то ремень затянут недостаточно туго, то сапоги не до блеска начищены. Всячески стремился его спровоцировать, чтобы тот сказал что-нибудь в строю, а за это наказать его, заставив при всех ползать по-пластунски. Потом стал насмехаться над его внешностью. Выставлял его перед строем и начинал:

– Да вы посмотрите только, какие у него глаза, ресницы, ямочки на щеках – настоящая Зиночка!

Он хотел унизить Ивана, дав ему прозвище, которое бы потом поддержали другие. Но все восприняли это только как оскорбление товарища, никто даже не улыбнулся.

Однажды были занятия по преодолению препятствий, где нужно было проползти по-пластунски под проволочным ограждением и преодолеть другие препятствия, а в конце бросить учебную гранату. Командир отделения вызывал всех по очереди. Когда я уже прошёл полосу препятствий, подошла очередь Ивана. Командир приказывает:

– Зиночка, вперёд на препятствие!

Панин ни с места.

– Я к тебе обращаюсь, – показывает рукой на Ивана.

– Меня не так зовут, – отвечает Иван. – Если вы забыли, я напомню – рядовой Панин.

Тут засмеялся весь строй, и смеялись-то над командиром. Он покраснел, пожевал губы и тут же объявил Ивану:

– Один наряд вне очереди! А теперь, рядовой Панин, вперёд на препятствие.

Панин преодолел полосу препятствий быстрее всех. Он был силён, ловок, умён, грамотен, с ним было интересно общаться. Но почему-то такие люди не всем нравятся.

После ужина мы пошли в казарму, а Иван остался в столовой отрабатывать внеочередной наряд. Мы легли спать, а он там чистил картошку, лук, мыл посуду… Ночью вдруг кто-то меня разбудил. Я проснулся, глядь, а это Иван принёс мне полную чашку рисовой каши. Она оказалась такой вкусной – нам такую не давали никогда. Видимо, её готовили для командиров. Кашу я съел с удовольствием. Поблагодарил Ивана и снова лёг спать. Он же, бедолага, ушёл отрабатывать наряд. А утром снова стоял с нами в строю.

После этого случая наш командир прекратил придирки к Панину, а уж имя «Зиночка» забыл сразу. Не получилось у него сломить, подмять под себя сильную натуру. Даже имея над ним власть, пришлось ему отступить – не на того нарвался.

А однажды я оконфузился перед всем отделением. Наш командир отделения вечером после ужина решил нам почитать Устав Советской Армии и Флота. Мы расположились по своим постелям, повернувшись головами к читающему, который сидел у окна на скамеечке. Читал он долго и нудно. Меня от такого чтения быстро разморило и я, незаметно для себя, уснул. Командир заметил (а может, ему кто-то подсказал), что я сплю. Он взбеленился и заорал:

– Встать, одеться! Шагом марш на улицу!

Мы с ним вышли из казармы. Он остановился на крыльце и скомандовал:

– Строевым шагом влево двадцать шагов, потом вправо двадцать шагов. Проходя мимо меня – отдавать честь!

Я всё выполнял молча, поскольку услышал и запомнил в начале его чтения Устава, что «приказы командира подчинёнными не обсуждаются, а выполняются». Моё топанье надоело ему довольно быстро, и он смилостивился:

– Вольно, в казарму шагом марш!

Никому, кроме Панина, я не рассказал, какое наказание получил. Впрочем, никто особо и не интересовался. Чтение Устава на этом закончилось, поскольку настал «свободный час». Можно было погулять по территории части, но желания никакого не было. За день находились, набегались. Кто-то чистил обмундирование, кто-то писал письма. Я написал два письма – маме с Фаей и сестре Вере в Камышлов, где она училась.

Наступило седьмое ноября – праздник Великого Октября. Звучит парадоксально, но до 1918 года Россия жила по юлианскому календарю, а потом – по григорианскому, разница между которыми составляет 13 дней. Поэтому очередная годовщина Великой Октябрьской социалистической революции, свершившейся 25 октября, праздновалась 7 ноября.

В этот день у нас был выходной. Кормили вкуснее и поспать позволили лишний час. А чтобы не слишком скучали без дела, принесли боевую винтовку. Мы начали с её изучения, разборки и сборки затвора. Попробовать давали каждому. Показали, чем и как чистить. А после обеда раздали всем текст Присяги и приказали выучить ко дню её принятия.

Вечером я посмотрел в окно, из которого как на ладони был виден город. Он утопал в разноцветных огнях, гирляндах, подсвеченных прожекторами флагах и красочных плакатах. Сверху, из крепости, казалось, что город бурлит, отмечая праздник. Я подумал, что в деревне так красочно праздник никогда не отмечали. И вдруг мне впервые за две недели службы стало тоскливо. Иван заметил мой погрустневший взгляд, подошёл ко мне и предложил: