Старая армия

Вечером — бал. В этот день, кроме «винного духа», допускался и лакированный пояс, и диагональные штаны в обтяжку, и «кованые галуны». Нельзя же было, в самом деле, ударить лицом в грязь перед каким-нибудь залетным юнкером Елисаветградского кавалерийского училища, который своими умопомрачительными рейтузами привлекал внимание дам и возбуждал черную зависть в сердцах пехотных кавалеров…

Танцевали до упаду, веселились до рассвета, пропадали без всяких формальностей на всю ночь, привозя и увозя своих белокурых и чернобровых знакомых. И юнкерские казематы могли бы порассказать о многом…

Несколько дней потом юнкера жили воспоминаниями о празднике.

В эти молодые годы завязывались иногда серьезные связи, выдерживавшие искус следовавшей за производством разлуки, ожидание законного возраста для вступления в брак (23 года), пятитысячного реверса и т. д.; чаще — легкомысленные, разбивавшиеся при первом же столкновении с новой свободной жизнью.

Бывали и эпизоды явного вовлечения юнкеров в свои сети практичными мамашами. В то время только эпизоды. Но в девятисотых годах на этой почве выросло бытовое явление. Вокруг некоторых училищ — особенно славилось Одесское юнкерское — плелась паутина всякими салопницами, вдовами мелких чиновников и другими неопределенного социального положения особами, обремененными дочками на возрасте.

Игра начиналась случайным будто бы знакомством с юнкером, о котором, конечно, наводились заранее справки. Он приглашался в дом и понемногу становился «своим», проводя там все отпускные дни, пользуясь заботами и ухаживанием. Ко времени производства в офицеры эта близость превращалась обыкновенно в жениховство и кончалась разно: свадьбой, житейской драмой или просто на ветер выброшенными временем и мамашиными деньгами.

В первый же день после принятия мною полка мне пришлось столкнуться с такого рода явлением.

Пришли ко мне в номер гостиницы две дамы, только что приехавшие из Одессы. Мать — пожилая ступкообразная женщина, с застывшей на губах сладкой улыбкой и лисьими ухватками; дочь — лет восемнадцати, миловидная, с каким-то бесцветным выражением лица. С неподражаемым одесским акцентом, тараторя без умолку, мать поведала мне свое горе, прося защиты.

В полк недавно перед тем прибыл выпущенный из Одесского училища подпоручик Р. Он считался женихом ее дочери; но, после отъезда в полк, не написал ей ни разу.

Почуяв недоброе, дамы приехали в Житомир, и здесь от Р. услышали, что, в силу материального положения и своей молодости, Р. раздумал жениться…

— Подумайте, господин полковник, какое наше положение— ведь все знакомые уже знают, через него людям стыдно будет в глаза смотреть… Целых полтора года ходил к нам каждый отпуск, товарищей приводил, обедали, ужинали. Мне не жалко, но ведь это чего-нибудь стоило?! А по мелочам сколько перебрал, так я за это и не говорю. Вы знаете, у него даже на билет в Житомир не хватило — ведь это же я заплатила…

С первых же слов посетительницы было ясно, что тут не драма, а фарс. Говорила она долго, истомила пошлостью.

— Что же вам, собственно, от меня угодно, сударыня?

— Ах, Боже мой, ну, конечно, чтобы вы заставили его жениться. Вы же ж его командир.

— Этого я сделать не вправе.

— Тогда я подам на него в суд.

— Как угодно.

Подумала.

— Но… пусть бы он вернул хотя мои расходы…

— Все, что вам должен подпоручик Р., может быть вам уплочено при условии, что вы дадите расписку о неимении к нему претензий.

Дама, очевидно, приготовлена была и к такому решению, потому что тут же, вынув из сумки листок бумаги и карандаш, стала быстро набрасывать обстоятельный счет, в который вошла стоимость обедов и ужинов, подарков, долгов и проезда обеих дам из Одессы в Житомир и обратно. И даже «убиток», понесенный на портсигаре, привезенном в подарок жениху…

— С монограммой. Вы сами понимаете — какая ему теперь цена. Только в лом…

Стоимость гостеприимства и все сомнительные расходы я беспощадно вычеркнул, бесспорные подытожил — вышло что-то около 300 рублей. Дама ушла, по-видимому, удовлетворенная.

В тот же день, с согласия Р., казначей выдал приезжим деньги, с отметкой об удержании с него ежемесячно по 20 рублей. А вечером в офицерском собрании подпоручик в «обыкновенной форме» с трепетом входил в гостиную, где собрались частным порядком члены суда чести. Из-за закрытой двери гудел голос председателя, наставлявшего молодого человека в понятиях о достоинстве офицерского мундира.

В отношении своего содержания офицерские питомники были поставлены далеко не одинаково. Особенною роскошью оно отличалось в Пажеском корпусе{Два специальных класса его соответствовали военному училищу.}. В 90-х годах содержание военного училища стоило казне 233 тыс. руб. в год, в то время как военно-училищных курсов такого же состава только 160 тыс. руб., а юнкерского еще дешевле…

Сообразно с такими градациями, и довольствие юнкеров юнкерских училищ в мое время было поставлено неважно: оклад равнялся солдатскому пайку, увеличенному на 10 коп… С 1891 г. нам прибавили по… 5 копеек в день на человека; и только впоследствии (1899) Московское и Киевское училища сравняли с военными.

Ели мы поэтому очень скромно, по сравнению, конечно, с домашним столом большинства. Незабвенный винегрет, приснопамятный форшмак и в особенности клецки с мясом, ложившиеся тяжелым комом в желудке и прочно склеивавшие весь пищевод, памятны доныне… Хотя в этой области осуществлялся «общественный контроль» выборными юнкерами — «хлебным» и «продуктовым» артельщиками, но молва приписывала все недочеты довольствия — не всегда справедливо — злоупотреблениям хозяйственных офицеров. Это были самые непопулярные люди в училище.

В конце концов, молодые зубы и желудки могли, казалось, грызть и переваривать даже камни. И вопрос довольствия не вызывал серьезных недоразумений, находя отражение лишь в юнкерском эпосе: в песне доставалось и училищной кухне, и поименно предполагаемым «виновникам»:

И каждый куплет оканчивался перефразой-припевом известной юнкерской песни:

К 1910 г., когда училища подравнялись в программах и правах, средняя стоимость содержания выпущенного офицера составляла 2583 руб. (двухлетний курс) — норма не только достаточная для постановки дела, но и превышавшая тогдашнее содержание немецкого и французского юнкеров.

И юнкера, и училищные офицеры в мое время числились в своих полках и носили полковые формы. Обмундирование, в противоположность военным училищам, мы получали и носили в училищных стенах солдатское, из интендантства, после небольшой пригонки в училищной швальне. Грубое и очень неуклюже. У редкого юнкера не было поэтому собственной выходной одежды. Такого же качества были так называемые «годовые вещи», т. е. белье, сапоги, портянки, сапожный приклад. Этот интендантский товар и солдаты в войсках обыкновенно продавали или выменивали на рыночный, общеупотребляемый. Одни «исподние брюки подкладочного холста» чего стоили!.. За исключением самых бедных юнкеров, остальные носили собственные вещи, а всю получку продавали тут же за бесценок училищному каптенармусу, сверхсрочному унтер-офицеру. И десятки лет, по установившемуся обычаю, казенный отпуск пропадал зря, юнкера ходили в своем, а каптенармус прикупал третий домик на Печерске.