Рерих

Дягилев с труппой вернулся из Лондона в Париж для продолжения «Русских сезонов». Там он собирался поставить в новом варианте «Весну священную» Стравинского-Рериха. Николай Константинович еще 23 августа 1919 года, по просьбе Дягилева, писал Стравинскому:

«Не думаешь ли, что к летнему сезону хорошо возобновить в новой постановке Мясина нашу „Весну“, здесь она произвела бы впечатление. Как полагаешь? Сейчас здесь интерес к русскому велик» [222].

Стравинский согласился на возобновление постановки балета «Весны священной», и у Н. К. Рериха родились новые идеи по оформлению спектакля, а 21 ноября 1919 года Николай Константинович уже сообщил Стравинскому: «Сейчас буду сочинять новые варианты декораций к „Весне“» [223].

Конечно, скандально известный спектакль мог быть поставлен на английской сцене, но чтобы он имел успех в Париже, об этом никто и не мечтал, разве что только сам Дягилев, считавший, что всеобщее признание «Весны священной» в постановке Мясина сведет на нет популярность предавшего его танцора Нижинского. Женитьба Нижинского стала для Дягилева сильным ударом, и каждый раз, когда это было возможно, Дягилев дискредитировал своего бывшего любовника, прославляя нового постановщика Мясина. Скандальный провал премьеры «Весны священной» в постановке Нижинского, только подогревал желание Дягилева превратить этот балет в один из самых известных в Европе.

Балерина Ромола, жена Нижинского и соперница Дягилева, так описывала скандальную премьеру «Весны священной»: «29 мая 1913 года в театре на Елисейских Полях впервые исполнялась „Весна священная“… Я волновалась, какой будет реакция светской аудитории. Я знала музыку „Весны“ и видела фрагменты танцев из-за кулис на последней репетиции… Ни один из нас не ожидал того, что произошло. Уже первые такты увертюры прозвучали под неодобрительное гудение зала, и скоро зрители начали вести себя не как добропорядочные парижане, а как непослушные, плохо воспитанные дети» [224].

Один из театральных критиков, присутствовавший на премьере, Карл ван Вехтен, рассказывал об этом памятном вечере более подробно: «Часть зрителей возмутилась богохульной, как они считали, попыткой разрушить музыку как искусство и, охваченная гневом, начала свистеть. Оркестра почти не было слышно. Молодой человек, сидящий за мной в ложе, встал, чтобы лучше видеть, и в сильном волнении принялся колотить по моей макушке кулаками. Я же был настолько захвачен происходящим, что некоторое время не чувствовал ударов» [225].

«Да, действительно творилось что-то неописуемое, — подтверждала рассказ Карла ван Вахтена Ромола Нижинская. — Люди свистели, оскорбляли актеров и композитора, кричали, смеялись. Монтё бросал отчаянные взгляды на Дягилева, который делал знаки продолжать играть. Споры зрителей не ограничились словесной перепалкой и в конце концов перешли в рукопашную. Богато разодетая дама, сидевшая в ложе бенуара, встала и дала пощечину молодому человеку, свистевшему рядом. Ее эскорт поднялся, мужчины обменялись визитными карточками, и на следующий день произошла дуэль. Другая светская дама плюнула в лицо одному из протестующих зрителей. Принцесса де Пуртале покинула ложу со словами:

Мне шестьдесят лет, но из меня впервые осмелились сделать дуру.

В этот момент разъяренный Дягилев крикнул из своей ложи:

Прошу вас, господа, позвольте закончить спектакль.

На мгновенье воцарилась тишина, но только на мгновенье. Потом шум возобновился с новой силой. Я бросилась за кулисы — там было не лучше, чем в зрительном зале. Танцовщики стояли, чуть не плача, их била нервная дрожь, никто и не думал уходить в гримерные. Собралась толпа, и Василию пришлось пробивать дорогу для Нижинского. Он шел в репетиционном костюме, с лицом белым, как его крепдешиновая рубашка. Обоими кулаками он яростно отбивал ритм, крича:

— Раз, два, три.

Музыку нельзя было расслышать даже на сцене, и единственное, что управляло танцорами, это дирижирование Нижинского из-за кулис. Его лицо подергивалось от волнения. Мне было его так жаль, ведь я знала — этот балет — великое создание. Единственный спокойный момент наступил, когда пришло время танца Избранницы. Исполненный такой неописуемой силы и красоты, он обезоружил даже неукротимую аудиторию. Эту партию, требующую от балерины неимоверных усилий, превосходно станцевала Мария Пильц… В конце представления все были без сил. И снова Василий не смог удержать баррикаду, и гримерная Нижинского была взята штурмом Дягилевым с друзьями и балетоманами, принявшимися горячо обсуждать спектакль и реакцию публики. Теперь, когда все было позади, Вацлав воспринимал происшедшее спокойнее и, поскольку никто пока не нуждался в его энергии и поддержке, расслабился. Взбешенный Стравинский рвал и метал. Но все сошлись на том, что их совместное творение великолепно и когда-нибудь оно будет принято и понято. Все так перенервничали и переволновались, что не могли идти ужинать. Кто-то предложил поехать к озеру, и Сергей Дягилев, Вацлав Нижинский, Игорь Стравинский и Жан Кокто отправились в Булонский лес и только под утро вернулись домой» [226].

Известный французский писатель, друг Дягилева и Нижинского, Жан Кокто вспоминал этот скандал несколько по-иному. Он писал, что «публика сыграла роль, которая ей была отведена. Она смеялась, хлопала, шипела, кричала голосами животных… Разгул переродился в настоящий бой. Стоя в своей ложе, со съехавшей набок диадемой, старая княгиня де Пуртале размахивала веером и кричала:

— Впервые за 60 лет кто-то отважился одурачить меня!

Благородная леди была искренна: она действительно была убеждена, что все происходящее — мистификация».

Через несколько дней после премьеры Стравинский давал интервью в июньский номер парижского журнала «Жиль Блаз», он всячески защищал себя и балетмейстера. О декорациях и костюмах Н. К. Рериха в этой суматохе даже не вспоминали.

«Стравинский раздражен, — писал журнал „Жиль Блаз“. — Публика, посетившая спектакль, реагировала на его новое сочинение „Весну священную“ нестройными выкриками и смехом, в которых терялись жидкие аплодисменты. Но нужно отдать композитору должное — он не кажется расстроенным и не крушит своих завистников. Мы почувствовали это, когда интервьюировали его вчера:

— Что моя музыка не может быть признана сразу, я полностью осознаю. Но отсутствие доброжелательности со стороны публики ничем неоправданно. Мне кажется, что следовало бы повременить с выражением своей разочарованности хотя бы до конца представления. Это было бы и вежливо и честно. Я предложил нечто новое и думаю, что те, кто когда-то аплодировал „Петрушке“ и „Жар-птице“, несколько обескуражены. Но я рассчитывал и на понимание. Я действовал честно; предыдущие сочинения были гарантией моей искренности и могли бы стать доказательством того, что я не имел намерений эпатировать слушателей. Во время премьеры, когда смятение публики достигло такого размаха, что танцоры не могли расслышать музыку, мы, Стравинский, Нижинский, Добужинский и Рерих, были встревожены не столько тем, что наше самолюбие ущемлено, сколько назревавшей опасностью прервать спектакль. И это награда за 130 репетиций и целый год работы. Нижинского критиковали за его хореографию; кто-то сказал, что она не соотносится с музыкой.

Они ошибаются. Нижинский — превосходный художник. Он способен совершить подлинную революцию в искусстве балета. Он не только восхитительный танцор, но и новатор. Его вклад в создание „Весны священной“ очень значителен. Однако я уверен, что когда-то, хотелось бы думать скоро, мою музыку поймут полностью. Неожиданная новизна балета привела Париж в замешательство, но Парижу и известно, как вернуть себе самообладание и забыть свой „черный юмор“. Париж, который восхищается Нижинским-танцором, совершенно не понял его как хореографа. Это прискорбно, но факт…» [227]