Дневник Марии Башкирцевой

Мне приятно было видеть толпу после деревни, и я подошла к окну. Давка, крик… но вдруг меня поразили молодые мужские голоса, которые лучше и чище женских. Они пели церковную песнь, и могло показаться, что это хор ангелов. Это были архиерейские певчие, певшие на молебне за волонтеров.

Все обнажили головы, и у меня захватило дыхание от этих звучных голосов и этой божественной гармонии. Когда молебен кончился, я увидела, как все машут шляпами, платками, руками, и с блестящими от одушевления глазами, тяжело дыша, я могла только прокричать: ура! как кричали другие, и плакать, и смеяться.

Крики продолжались несколько минут и замолкли только тогда, когда тот-же хор запел «Боже царя храни».

Но молитва за Государя показалась бессодержательной после молитвы за тех, которые шли умирать и спасать своих братьев.

И Государь оставляет в покое турок! Боже!

Поезд тронулся среди неистовых «ура»!

Я обернулась и увидела Мишеля, который смеялся, и папа, который кричал: «Дурак». Это вместо того, чтобы кричать «Ура!»

— Папа, Мишель! Да как же можно! Кричите-же! Из чего вы созданы, Господи!

— Вы не прощаетесь со мною? — спросил Паша, не переменивший своего решения и весь красный.

Поезд уже тронулся.

— До свидания, Паша, — сказала я, протягивая ему руку, которую он схватил и молча поцеловал.

Мишель играет роль ревнивого и влюбленного. Я наблюдаю за ним, когда он слишком долго на меня смотрит, потом бросит свою шляпу и уйдет взбешенный. Я наблюдаю за ним и смеюсь.

Вот я снова в Полтаве, в этом гадком городе. Харьков более знаком мне: я провела там целый год перед отъездом в Вену. Я помню еще все улицы, все магазины и сегодня на станции узнала даже доктора, который лечил бабушку. Я подошла к нему и говорила с ним.

Он был удивлен, увидев меня взрослою, хотя дядя Николай уже обращался ко мне при нем.

Мне хочется вернуться туда. «Ты знаешь край, где лимонные рощи цветут?». Не в Ниццу, а в Италию.

Пятница, 15–3 сентября. Сегодня утром Поль привел ко мне маленького Степу, сына дяди Александра. В первую минуту я его не узнала. Я не обратила внимания на большее, или меньшее удовольствие, которое доставило отцу присутствие одного из Бабаниных, и занялась миленьким мальчиком.

Наконец, отец поехал со мною к полтавской знати.

Прежде всего, мы были у губернаторши. Губернаторша — светская женщина, очень любезная, что можно сказать и о губернаторе… У него было «собрание», но он вышел в гостиную и сказал отцу, что никакое собрание не может помешать ему посмотреть на такую очаровательную барышню.

Губернаторша проводила нас в переднюю, и мы отправились к другим порядочным людям.

Мы были у вице-губернатора, у начальницы «института для благородных девиц», у m-me Волковысской, дочери Кочубея. Потом я взяла извозчика и отправилась к дяде Александру, который здесь в гостинице с женой и детьми.

Ах! как хорошо быть у своих! Не боишься ни критики, ни сплетен… Может быть, семья отца кажется мне холодной и злой по сравнению с нашей, где все замечательно дружны, согласны и любят друг друга.

В разговорах о делах, о любви, о сплетнях я провела очень приятно два часа, по прошествии которых ко мне начали являться посланные от отца. Но так как я отвечала, что еще не расположена уезжать, то он приехал сам, и я промучила его еще полчаса, копалась, искала булавок, мой платок и т. д.

Наконец мы уехали, и, когда мне показалось, что он успокоился, я сказала:

— Мы сделали большое невежество.

— Какое?

— Мы были у всех, кроме m-me М…, которая знает maman и знала меня ребенком.

Последовал целый разговор, окончившийся отказом.

Когда губернатор спросил меня, сколько времени я пробуду у отца, я сказала, что наделось увезти его с собою.

— Ты слышала, что сказал губернатор, когда ты сказала, что собираешься увезти меня? — спросил мой славный родитель.

— А что?

— Он сказал, что на это нужно разрешение министра, как предводителю дворянства.

— Ну так хлопочите скорее, чтобы ничто не могло задержать нас.

— Хорошо.

— Так вы едете со мною.

— Да.

— Серьезно?

— Да.

Было более восьми часов, в карете было темно, и я могла говорить, не боясь вмешательства моего несносного лица.

Суббота, 16–4 сентября. Я все еще продолжаю быть довольной; похвалы губернатора и губернаторши еще возвысили меня в глазах отца.

Впечатление, производимое мною, льстит его самолюбию; я и сама не сержусь на то, что говорят: «Вы знаете, дочь Башкирцева замечательная красавица». (Эти бедные дураки ничего, значит, не видали!).

Гавронцы. Воскресенье, 17 сентября. В ожидании моей будущей известности, я хожу на охоту в мужском платье, с ягдташем через плечо.

Мы отправились в шарабане — отец, Поль, князь и я, около двух часов.

Теперь я в состоянии описывать, не зная даже названия всех предметов охоты; ежевика, тростник, трава, лес — такой густой, что едва можно было проехать, ветки, хлеставшие нас по лицу со всех сторон, чудесный чистый воздух и мелкий дождик, очень приятный для охотников… которым жарко.

Мы бродили, бродили, бродили.

Я обошла с заряженным ружьем вокруг маленького озера, готовясь выстрелить, если вылетит утка. Но… ничего! Я уже хотела выстрелить в ящериц, которые прыгали у меня под ногами, или в Мишеля, который шел за мною, не спуская с меня глаз: я была в мужском костюме, и это возбуждало в нем самые преступные мысли.

Я нашла золотую середину, ту золотую середину, которой никак не может найти Франция: я убила наповал ворону, сидевшую на верхушке дуба и ничего не подозревавшую, тем более, что отец и Мишель, лежавшие на лужайке, привлекали ее внимание.

Я вырвала перья из ее хвоста и сделала себе хохолок.

Другие даже ни разу не стреляли, а только шли вперед.

Поль убил дрозда, и тем охота и кончилась.

Мать, думающая, что ребенок ее умер и умер по ее-же вине, не уверенная в его смерти и не решающаяся ничего сказать, боясь в ней убедиться, — вдруг опять находит этого оплакиваемого ребенка, причинившего столько горя, столько сомнений и страданий… Эта мать должна быть счастлива. Мне кажется, что она должна чувствовать то, что переживаю я, когда у меня после хрипоты возвращается голос.

Посмеявшись в гостиной, я остановилась на минуту и вдруг почувствовала, что могу петь.

Я этим обязана лекарству доктора Валицкого.

Вторник, 19 сентября. Меня раздражают постоянные оскорбительные намеки на моих родных и невозможность обижаться. Я бы сумела зажать рот отцу, если бы не было этого опасения потерять мое средство… Он добр ко мне… С моей стороны очень мило повторять это. Как мог бы он относиться иначе к умной, образованной, милой, кроткой и доброй дочери (я здесь такая — он сам это говорит), которая ничего у него не просит, приехала к нему из любезности и всеми способами льстит его тщеславию.

Придя в мою комнату, я почувствовала желание броситься на землю и плакать, но я сдержалась, и это прошло.

Я всегда так буду поступать. Нельзя допускать, чтобы люди, вам безразличные, могли заставить вас страдать. Страдание меня всегда унижает; мне противно думать, что тот или другой мог меня оскорбить.

И все-таки — жизнь лучше всего на свете!

Пятница, 22 сентября. С меня положительно довольно такой жизни! Деревня действует на меня одуряющим, притупляющим образом. Я сказала это отцу; а когда я сказала ему, что желаю выйти замуж за короля, он стал мне доказывать, что это невозможно, и снова начал свои насмешки над моею семьею. Я ему не вторила (можно говорить самому известные вещи, но невозможно позволять, чтобы их говорили другие).

Я сказала, что все это выдумки его сестры Т… Я не щажу ее, эту тетку, и употребила верное средство, чтобы пошатнуть ее влияние.