Подлинная жизнь мадемуазель Башкирцевой

четыре часа я испытываю такую боль, что хочется кричать, совершенно невозможно спать

или что-нибудь делать. Мне приходится даже каждую минуту прерывать чтение. Я думаю, что из-за этой боли жизнь представляется мне в черном свете. Что за горе! Когда же оно

кончится, и навсегда?” (Запись от 27 июля 1880 года. Этой записи нет в русских изданиях, а во французском исключена последняя фраза.)

Когда боль отпускает, она сразу принимается за работу, начинает писать портрет двоих

деревенских детей, но, проработав две недели, бросает картину, так как погода

испортилась. Как только она не поставлена в жесткие условия мастерской, как только над

ней не довлеют обязательства перед учителями, упорство ее пропадает. Побеждает боль, приводящая к апатии. Не надо забывать, что чахотка, это еще и постоянная слабость и

температура.

“У меня никогда не доставало настойчивости довести произведение до конца. Происходят

события, у меня являются идеи, я набрасываю свои мысли, а на следующий день нахожу в

журнале статью, похожую на мою и делающую мою ненужной; таким образом я никогда

не кончаю, даже не привожу в должное состояние. Настойчивость в искусстве показывает

мне, что нужно известное усилие, чтобы победить первые трудности; только первый шаг

труден”. (Запись от 17 августа 1880 года.)

Она не хочет признавать себя больной и постоянно борется с родными. Тете приходится

прибегать к хитростям, чтобы усадить ее в поезде на места с той стороны, где окна не

открываются. Но тогда Мария требует, чтобы не закрывали окна с другой стороны, однако

стоит ей только задремать, как тетя велит закрыть и эти окна. Проснувшись, Мария

приходит в неистовство и грозится вышибить стекла каблуками. Она, как подросток,

воспринимает заботу родственников, как ущемление своих свобод.

Когда они возвращаются в Париж, то первым делом посещают доктора Фовеля, который

обнадеживает Марию относительно ее здоровья, но уже через неделю, он, поначалу

ничего не заметивший, вдруг находит, что у нее затронуты бронхи, и прописывает ей, как

чахоточным, рыбий жир, смазывание груди йодом, теплое молоко, фланель и т. д., и т. п.

“Тетя в ужасе, я торжествую. Смерть меня не страшит; я не осмелилась бы убить себя, но

я хотела бы покончить со всем этим... Знаете ли... я не надену фланели и не стану пачкать

себя йодом. Я не стремлюсь выздороветь. И без того будет достаточно и жизни, и здоровья

для того, что мне нужно сделать”. (Запись от 10 сентября 1880 года.)

Вскоре юношеская бравада исчезает. Она стонет и катается от боли. Согнувшись и

выпрямляясь, она чувствует жесточайшую боль. Доктор честно сказал ей, что она уже

никогда не будет слышать по-прежнему. Она еще не глуха, но слышит все, как иногда

видят - точно через вуаль. Настроение ее резко меняется - теперь она много плачет.

Хорошо думать о смерти в юности, когда она кажется не реальной, но когда вдруг

ощущаешь ее близкое дыхание, все сразу меняется. Мария хотела бы изменить свою

жизнь, убежать от близких, которые, как ей кажется, терроризируют ее своей заботой, может быть, вдалеке от них и болезнь, если о ней не напоминать ежечасно, ежесекундно, отступит. Она вымаливает у судьбы хотя бы годы, сколько не важно, но пожить еще, что-то

еще сделать.

“Я в отчаянии.

Нет, ничего не поделаешь. Вот уже четыре года я лечусь у самых знаменитых докторов от

воспаления гортани и мне все хуже и хуже.

Четыре дня уши были в порядке, я слышала хорошо; теперь все начинается сызнова.

И вот увидите я буду пророком.

Я умру, но не сейчас. Сейчас это положило бы конец всему, и это было бы слишком

хорошо.

Я буду влачить свое существование с постоянными насморками, лихорадками и всем

прочим...”

Она начинает вспоминать, про что ее спрашивал доктор, к которому она ходила всего

шесть месяцев назад и находит, что теперь все эти симптомы появились. Значит, бронхи и

легкие поражены.

“Три года назад в Германии один доктор на водах нашел у меня что-то в правом легком. Я

очень смеялась. Потом еще в Ницце, пять лет тому назад, я чувствовала как будто боль в

этом месте; я была убеждена, что это растет горб, потому что у меня были две горбатые

тетки, сестры отца; и вот еще несколько месяцев назад, на вопрос, не чувствую ли я там

какой-нибудь боли, я отвечала “нет”. Теперь же, если я кашляю или только глубоко

вздыхаю, я чувствую это место направо в спине. Все это заставляет меня думать, что

может быть действительно там есть что-нибудь... Я чувствую какое-то

самоудовлетворение в том, что не показываю и вида, что я больна, но все это мне совсем

не нравится. Это гадкая смерть, очень медленная, четыре, пять, даже может быть десять

лет”. (Запись от 19 октября 1880 года.)

Она оказалась права, оставалось всего четыре года. Жизни осталось по минимуму: не

пять, не десять, а только четыре года.

Три года она уже проработала в мастерской Жулиана, остается четыре. Опять наступает

апатия, сомнение в своих силах. Тони Робер-Флери ее успокаивает. Он говорит, что

наиболее одаренные достигали чего-нибудь только через двенадцать лет работы, что сам

Бонна через семь лет работы был нечем, а он сам только на восьмом году выставился в

Салоне, тогда как она уже на третий год. Но ей кажется, что Тони слишком доверяет ее

силам.

“Живопись меня останавливала; пока дело шло о рисунке, я приводила профессоров в

изумление; но вот два года, что я пишу: я выше среднего уровня, я это знаю, я даже

выказываю удивительные способности, как говорит Тони, но мне нужно было другое. А

этого нет. Я поражена этим, как сильным ударом по голове и не могу коснуться этого

места даже кончиком мысли, не причиняя страшной боли. А слезы-то!

Вот что полезно для глаз! Я разбита, убита, я в странном бешенстве! Я сама раздираю себе

сердце. О! Боже мой!..

Я с ума схожу, думая, что могу умереть в безвестности. Самая степень моего отчаяния

показывает, что это должно случиться”. (Запись от 23 декабря 1880 года.)

В это самое время, когда она чувствует в сердце такую опустошенность, она вдруг

судорожно начинает искать себе применение в других сферах. Сейчас, во время

отсутствия матери и Дины в Париже, ей легче сбежать из дома, куда она хочет. Ее

внимание привлекают суфражистки, боровшиеся за избирательные права женщин.

Суфражизм (от англ. suffrage - избирательное право, право голоса.) как движение возник в

Великобритании, но ни в одной стране он не приобрел особого размаха. Каких-либо

ощутимых подвижек в общественном сознании суфражистки стали добиваться лишь

после первой мировой войны, да и то только в Великобритании и США. Но из суфражизма

возник как явление феминизм, борьба женщин за свои права, которые рассматривались

шире, чем просто избирательное право, и в таком виде феминизм существует и поныне.

Так что современные феминистки могут со спокойной совестью причислить Марию

Башкирцеву к лику своих первых святых.

Участницы феминистских движений происходили все сплошь из среднего класса

буржуазии. Надо сказать, что другие общественные слои, не столь обеспеченные, не

проявили никакого пыла по поводу женских прав: права голоса, доступа к высшему

образованию, права на работу и на престижную профессию; для них существовали другие

насущные проблемы, всецело поглощавшие их время, зачастую это была борьба просто за

существование. Женщины же среднего класса, освобожденные служанками от домашних

забот, и не столь, как аристократки, обремененные понятиями о приличиях, имели

достаточно времени, чтобы заняться общественно-политической деятельностью. Но как

раз француженки из либеральной буржуазии, не поспешили откликнуться на движение