Мёртвая зыбь

И это оказался Петр Григорьевич.

Служитель морга смущенно поправил холстину, закрыв ноги, но открыв лицо. Оно было спокойное, как у человека, который сейчас проснется.

Сыновья, сняв головные уборы, долго недвижно стояли, всматриваясь в знакомые черты родного лица, пока служитель не вернул их к действительности:

— Чего ж, робята, небось признали батю своего? Теперича одеть его надобно. Голым товар без обертки не велено отпускать. Одежа ейная у нас в сохранности.

Вдвоем одевали отца без нижнего белья, натянув только брюки на ноги, с трудом приподнимая грузное, мягкое тело. Рубашку надевать не стали.

— На заднее сиденье как положите, скатится могет батя ваш, — беспокоился служитель.

— Я его рядом с собой посажу, и в обнимку с ним поедем, — решительно заявил Виктор Петрович.

— И не страшно тебе будет?

— Не привидение везем, а отца родного.

— Ну, скатертью вам дорожка. Не у всех покойников пара таких молодцов обнаружится, — прощался бородатый мужичек-служитель.

Саша сел за руль. Сзади рядом с братом сидел, привалясь к старшему сыну, их умерший отец, которого без носилок, с трудом, неимоверно тяжелого, втроем дотащили до машины.

Еще труднее было без чьей-либо помощи пронести его через калитку, по любовно ухоженному им саду внести в комнату и положить на стол, за которым недавно чествовали отца, а он выпил стакан водки за троих.

Через два дня его хоронили с оркестром, и гроб выносили два сына, пятнадцатилетняя внучка Аленушка и полковник Сергей Петрович.

По дороге на кладбище на берегу пруда мужчины из провожающей гроб толпы соседей сменяли друг друга, не пожелав воспользоваться грузовой машиной, присланной Горсоветом.

На мраморной могильной доске потом написали: “ПЕТР ГРИГОРЬЕВИЧ ЗВАНЦЕВ. Первый общественник г. Бабушкина. 1874–1958”.

Глава вторая. Покушение на Солнце

Людская ненависть способна

И солнце даже погасить.

Светило меркнуть станет, чтоб нам

Природу милости просить. Весна Закатова

Саша Званцев и Женя Загорянский сидели за шахматной доской на дачной веранде.

Отсюда открывался чудесный вид на пойму реки Истры. Она серебристой лентой протянулась под высоким противоположным берегом. На его обрыве, в черных пятнышках углублений, ютились без счета ласточки, острыми стрелками проносившихся над водой, скрываясь в своих гнездах.

Женя, выиграв очередную партию и расставляя фигуры для новой, говорил:

— Вот, Саша, написали мы с тобой нашу пьесу “Сибирячка” о лысенковской пшенице, отдельной книжкой выпустили, в театре Вахтангова усилиями молодежи Щепкинского училища даже на сцене сыграли…

— Без меня. Я в Ленинграде был. К чему ты ведешь?

— А к тому, что в споре мичуринцев с морганистами позиция академика Лысенко, несмотря на поддержку властей, говоря шахматным языком, безнадежно проиграна. Но заставь меня переписывать нашу пьесу, никогда бы не согласился.

— Думаю, что такая опасность тебе не грозит.

— И тебе не грозила. Однако ты взял и дважды переписал свой роман “Мол Северный”, сделал его сначала “Полярной мечтой”, а потом — “Подводным Солнцем” из-за критических статей океанологов, утверждавших, что отгороженная ледяным молом сибирская полынья все равно замерзнет. Так рассуждая, они не делали разницы между романом и научным трактатом, завязнув в своей наукообразности. Брались судить повыше сапога.

— Видишь ли, Женя. Я подхожу к фантастике с реалистических позиций. И в литературе остаюсь инженером.

— На мой взгляд, эти понятия несовместны, как гений и злодейство по Пушкину.

— Не скажи. Алексей Николаевич Толстой был инженером, окончившим Петербургский Технологический институт, как и я, Томский. Мы беседовали с ним при встрече у наркома просвещения Потемкина, собравшего нас, авторов книг “Хмурое утро” и “Пылающий остров”, по его мнению литературных событий года.

Женя с сомнением пожал полными плечами:

— Конечно, наркому виднее, но я бы не рискнул запрячь в одну упряжку коня и трепетную лань. Так что тебе поведал граф?

— Белоэмигранты его графом не признают. А говорил он, написавший два фантастических романа — “Аэлита” и “Гиперболоид инженера Гарина”, что гордится ими. “Аэлитой” за романтическую марсианку и ее любовь к пришельцу, и образом матроса, поднимающего революцию на Марсе. А “Гиперболоид” — не за предсказание, наряду с Уэллсом, тепловых лучей, сфокусированных в гиперболоиде…

— Надо было сказать параболоиде. Тут граф маху дал.

— Он мне сказал, что намеренно заменил параболоид гиперболоидом, подчеркивая гиперболичность самого романа, главным достоинством которого он считает предвидение фашизма. И еще поделился он своим намерением написать роман об индукционном кольце, охватывающем весь Земной шар, проходя через разные страны. При вращении кольца вместе с Землей в ее магнитном поле в нем будет индуцироваться электрический ток, снабжая все страны мира энергией и объединяя их в одну семью. И невыгодны станут войны и распри.

— Замысел Толстого фантастичен, дальше некуда. Он предвидит мир между народами Земли и революцию на Марсе, а ты, фантаст от реализма, мне так и не ответил, зачем переписал “Мол Северный”?

— Хотел сделать проект ледяного мола таким же реалистичным, как и проект подводного плавающего туннеля. Ведь построить подводные плавающие туннели между любыми островами в океане или в Европе через пролив Ла-Манш, куда дешевле, чем рыть туннели под дном. Я уверен, что такие проекты появятся. Ледяной мол — прообраз будущих сооружений, и я хотел показать его в Арктике, как защиту от ледяных полей прибрежных вод, где корабли плавали бы круглый год. И я благодарен океанологам, утверждавшим, что тепла Гольфстрима, охлажденного в Баренцевом море, не хватит, чтобы полынья, отгороженная молом, не замерзла. И я решил ее подогреть атомной энергией, зажечь в воде “подводное солнце”. Это добавление к переписанному роману дало возможность ввести нового героя — академика Овесяна, в котором ты узнаешь хорошо известного тебе Андроника Иосифьяна.

— Которого ты сначала утопил, как Сурена Авакяна, а потом воскресил уже в звании академика.

— По этому поводу мне, прочтя “Подводное солнце”, позвонила Анна Караваева.

— Былая традиция, когда писатели еще читали друг друга и обменивались мнениями. Что же выразила маститая писательница?

— Это же образ! Впечатляющий образ, — так воскликнула она в трубку.

— Что ж, Иосифьян заслуживает такого восхищения. И хорошо, что тебе удалось его воспроизвести. Но теперь скажи мне фантаст-прорицатель, “любимец богов, что станется в жизни со мною” и нашими современниками? О чем ты пишешь сейчас, “из дальних странствий возвратясь”? — спросил Женя, делая очередной ход в их шахматной партии.

— О ледниковом периоде, — ответил Саша, отвечая ходом коня с объявлением шаха Жениному королю.

— Что это тебя на сотню тысяч лет назад рвануло? — с усмешкой спросил Женя, отодвигая короля.

— Не назад, а вперед. И не на тысячи лет, а всего на десятки.

— Ты думаешь, мы еще до обещанного Хрущевым коммунизма замерзнем?

— А тебе не кажется, что мир, начиная с речи Черчилля в Фултоне, замерзает?

— Ты имеешь в виду холодную войну?

— Если на Западе есть силы, стоящие за Черчиллем, и они, ради своих интересов, развязали холодную войну, то почему бы не показать памфлетно, как в “Пылающем острове”, куда может завести международный “холод”?

— К ледниковому периоду? Ты, брат, не только на шахматной доске ход конем делаешь, но еще и в литературе!

— Гроссмейстер Тартаковер говорил, что вся шахматная партия — ход конем, а Безыменский, с которым мы в Малеевке в шахматы играли, в стихах писал, что “жизнь на шахматы похожа”.

— Но добавлял: “Но жить — не в шахматы играть”.

— Да, потому что шахматисты говорят, что от шаха еще никто не умирал, и от моего шаха конем твой король отошел, а вот в жизни людям от последствий холодной войны не уклониться. И я хочу в последнем романе трилогии “Мол Северный”, “Арктический мост”, “Льды возвращаются” показать, как безответственное использование достижений науки способно привести к возможной экологической войне, когда готовы замахнуться даже на Солнце и вызвать глобальные бедствия на Земле.