Князь Александр Сергеевич Меншиков. 1853–1869

При первом моем посещении дома князя Меншикова, я еще не мог оценить внимания, оказанного его светлостью мне, незначительному специалисту. Мне не могло и прийти на мысль, чтобы груда сочинений по части гиппологии была перенесена из библиотеки в кабинетик единственно для меня, юного кавалериста; я полагал, что эти книги находятся тут постоянно.

В конце анфилады комнат, в доме князя был другой маленький кабинетик в одно окно, снабженный зрительными трубами и другими оптическими снарядами. Из окна, выходившего фонариком на Неву, князь мог наблюдать за движением судов. Тут же, на полках разложены были книги, объяснявшие сигналы, принадлежности флагов, многие морские сочинения и карты.

Из большого кабинета князя в парадные комнаты, окна которых были обращены на Неву, ход был через длинный, узкий зал, освещенный одним итальянским окном и поэтому довольно темный. При прежнем владельце этого дома, грузинском царевиче, предполагалось устроить в этом зале домовую церковь; но предположение это не состоялось, а у князя этот зал не имел определенного назначения. Меблировку его составляли плетеные стулья и большой раздвижной стол; перед окном стоял огромный бюст князя Александра Даниловича Меншикова; на противоположной стене висел большой, во весь рост, портрет императрицы Екатерины I. В бильярдной был портрет Великого Князя Константина Николаевича в отроческом возрасте, во весь рост, на палубе корабля, с подзорною трубкою в руках.

До поступления в собственность грузинского царевича, дом этот, вместе с соседними, был занят орденом масонской ложи и князь Александр Сергеевич, припоминая однажды масонские обряды при приеме в ложу новых лиц, рассказывал, указывая на замурованную дверь, соединявшую прежде эти оба дома, как тогда молодому офицеру Соломке приказано было великим мастером, для испытания его преданности и повиновения — удариться головою в стену. Решительный Соломка стукнулся — и со всего размаха очутился в соседней комнате: в указанном ему месте была, заклеенная шпалерами, дверь, которую он легко и без вреда для себя открыл. За свое послушание посвящаемый заслужил общее одобрение всех чинов ложи.

Когда князь, высочайшим рескриптом от 19-го февраля 1855 г. был, по расстроенному здоровью, уволен от звания главного начальника морского штаба, то, с тем вместе, должен был очистить и занимаемое им в доме морского ведомства помещение, приспособленное к его образу жизни. Это обстоятельство крайне озабочивало и затрудняло князя, так как в его лета нелегко было вновь устраиваться домом. Его Высочество Великий Князь Генерал-Адмирал, милостиво приняв это во внимание, исходатайствовал у Государя Императора пожалование помянутых двух домов в вечное и потомственное владение князю Меншикову, о чём Александр Сергеевич получил уведомление еще в бытность свою в Николаеве. Сообщая нам об оказанной ему монаршей милости, князь был проникнут к Его Высочеству, за благосклонное ходатайство, чувством глубокой сердечной признательности.

Остроты и анекдоты, приписываемые князю Меншикову, все те, в которых заключается явное оскорбление чьих-либо личностей — ему решительно не принадлежат, по их очевидной пошлости. Авторы их, для придания весу своим шуточкам, относили происхождение собственных выдумок издавна известному своим остроумием Александру Сергеевичу. Мне нередко случалось слышать какую нибудь пущенную в ход остроту, о поводе к которой князь не успевал еще и узнать. Язвительные шуточки, распространяемые в обществе под фирмою острот князя, были одною из главных причин тому, что он нажил себе так много врагов. Сам он иногда от души смеялся чужим остротам, выданным их авторами за сказанные им, но никогда не говорил ни слова к оправданию себя от незаслуженных нареканий [31]. Во всю бытность мою при нём я не могу указать ни на одну шутку, или остроту, которую он сказал бы за всё это время. Какие же были именно его остроты? Не могу указать, но те, которые не его — я всегда узнаю, по языку, или по направлению. Всего справедливее предположить, что было время когда князь остроумной шуткой или каламбуром выставлял на вид существенный порок, вредивший делу или обществу. Не шуточками, не балагурством, не каламбурами был удостоен князь Александр Сергеевич Меншиков имени «друга» Государя. Покойный Император знал Меншикова лучше всех и понимал его, как полезного и серьезного своего сподвижника: князь, ради авторской славы, никогда не был способен унизить себя измышлением какого нибудь пошлого анекдота, или натянутой остроты. В последние 18 лет жизни князя, мне не удалось подметить в нём той склонности к юмору, которую ему так настойчиво навязывали; время ли уже его прошло — не знаю, только с первого моего с ним знакомства и до конца его жизни не напоминал он мне Меншикова, прославленного за его язвительные остроты и шутки.

Александр Сергеевич многих, конечно, не жаловал, но не имел обыкновения ни над кем издеваться. Между тем ему приписывали остроты на счет некоторых сановников, и тем поселяли разлад между ними и князем. Правда, он иногда шутил над иными сановниками, но шутки эти никогда не роняли их достоинства. Так, однажды, говоря о Сайминском канале, сооруженном его заботами, Александр Сергеевич сказал, что в награду за то он испросил у государя разрешение носить мундир путей сообщения, чтобы тем возбудить ревность в их главноуправляющем, и надевал этот мундир, чтобы подразнить П. А. Клейнмихеля, к которому, однако же, всегда питал уважение, как к человеку преданнейшему государю и исполнительному, усердному служаке. Помню, что, во время болезни графа Петра Андреевича, князь, с большим к нему участием, постоянно справлялся о состоянии его здоровья. Ненависть, будто бы существовавшая между Меншиковым и Клейнмихелем, более нежели сомнительна. Самое благоговение князя к особе государя не могло дозволить Александру Сергеевичу дерзко глумиться над человеком, особенно любимым покойным императором.

Был, правда, один сановник и уже окончивший земное свое поприще, к которому князь Меншиков питал непримиримую ненависть, неослабное отвращение; чье имя произносил с презрением, ни от кого не скрываемым. Сановник этот был фельдмаршал граф Дибич-Забалканский. Александр Сергеевич никогда не забывал — 29-е мая: день годовщины кончины Дибича, приглашая к себе гостей на обед. В этот день, единожды в год, подавалось шампанское и, по наполнении бокалов, князь произносил:

— Сегодня годовщина дня, в который издох Дибич! В память счастливого дня, в который Россия избавилась Дибича, я, раз в год, пью у себя в доме шампанское!

Слово «издох» тем страннее звучало в устах князя, что он, вообще, никогда не употреблял при разговоре резких или бранных слов. Мы, люди к нему близкие, знали его обычай за обедом 29-го мая и к странному тосту в позор усопшего привыкли: но гостей посторонних это всегда поражало. Распространение в обществе ненависти к памяти Забалканского видимо был приятно князю. Никогда не распространяясь о своих отношениях к покойному, князь никогда не объяснял мне, в какой степени Дибич заслуживал подобного отзыва. Судя по официальности выражения злобы к фельдмаршалу, можно предполагать, что причины эти, в свое время, не были даже и тайною [32].

XXV

После Крымской кампании, как известно, довольно часто стали появляться в печати статьи, в которых о деятельности князя Меншикова находились не совсем для него выгодные и, самое главное, далеко не правдивые отзывы; многие из приближенных к нему лиц намеревались печатно защищать Александра Сергеевича. Он, однако же, от этого постоянно их удерживал, и, наконец, раз и навсегда объявил, что, во избежание полемики, предоставляет своим недоброжелателям писать о нём что кому угодно.

— Стоит ли на это обращать внимание? — говорил князь, — на всякое чиханье не наздравствуешься. Для дельной, фактической защиты нужны документы, обнародовать которые еще не пришло время. Придет пора, будут открыты архивы и история свое дело сделает.