Море житейское

Шел в Троицкий храм молиться, а вижу как тэвешники тянут провода, кабели, ставят свет, как ходят по амвону тетки в брюках. Они-то и вовсе без тени благоговения. Но их благословили делать передачу о Пасхе в Троицком храме у раки преподобного Сергия. И кто-то увидит передачу, и позавидует нам, тут стоящим. А я не молюсь, а сетую на этих теток.

ПИСАТЕЛЬСКАЯ БОЛЕЗНЬ

- Старичок, прочел твою повестушку, прочел. Сказать честно? Не обидишься? Хорошо, но боли нет. Нет боли! Надо заболеть: без боли нет литературы. У меня это главный показатель - боль! Читаю: нет боли - отбрасываю. Не обижайся, ты не один такой. Вот и Чехова взять - сын умер, ведь это какая тема! Это ж полжизни уходит, конец света! А он с юмором, ну, что это? Идет к лошади, рассказывает. Смешно? Стыдно! Ты согласен? - Так вещал прозаик Семен другу прозаику Евгению. - Согласен?

- Не знаю. То Чехов. Ему можно, - отвечал Евгений.

- Тогда этих возьми, ильфо-петровых: жена ушла, он мясо ночью жрет, смешно? Какая тут боль? - вопрошал Семен.

- Но его же секут, ему же больно.

- Старичок, боль-то в том, что жена ушла к Птибурдукову! А нам смешно.

Это же какая тема! Невспаханное поле - уход жены, это тебе не «шитье с невынутой иголкой».

- Но как - ушла жена, в квартире пусто, одиноко. Плачет даже втихомолку, - оправдывал предшественников Евгений.

- То есть тебя эта тема цепляет? Вот и возьмись, вот и опиши!

- Не смогу. От меня жена не уходила.

- Ты сказал, что уехала.

- В командировку.

- Командировка! Представь, что ушла совсем. Проникнись! Это же читателей за уши не оттащить - уход жены от мужа, нетленкой пахнет, а я буду с другого конца разрабатывать - уход мужа от жены. То есть я ушел от нее. У тебя буду жить. Вместе будем осваивать пласты проблемы.

Надо же крепить институт семьи. Ячейки общества гибнут, а мы - писатели - молчим. Вся надежда на тебя и меня. У тебя боль - жена ушла, а у моей жены боль - муж ушел. Боль на боль - это какие же искры можно из этого высечь! Одна боль - правда жизни, две боли - бестселлер. Но чтоб никакого юмора, никаких нестиранных рубашек, недожаренных котлет. Да и зачем их жарить, я сосисок принес. Боль до глобальности! Через наши страдания к всеобщему счастью. Пэр аспера ад астра. Латынь! Начинаем страдать. У меня с собой. - Семен встряхнул портфель, в котором призывно зазвякало. - Слышишь?

Утром они встали поздно. Пили воду, ею же мочили головы.

- Чувствуешь, какая боль? - кричал Семен.

- Еще бы! - отвечал Евгений.

- Усилим! На звонки не отвечай! Их и не будет, я провод оборвал. Все они, «бабы - трясогузки и канальи». Это Маяковский. Будем без них. Одиночество индивидиумов ведет к отторжению от коллектива, но для его же спасения. Запиши. Потом поймут, потом оценят. У нас не осталось там здоровье поправить?

- Найдем!

- О, слышу речь не мальчика, но мужа. Да чего ты стаканы моешь, чего их мыть? Надо облик терять, это же боль! И не умывайся. Страдай! Душа уже страдает, пусть и тело прочувствует. Надо вообще одичать. На пол кирпичей натаскаем, спать на них. И чтоб окурки бросать, пожара не бояться. Под голову полено. Нет полена?

- Нет, - отвечал Евгений.

- Старичок, да как же ты без полена живешь?

Еще через сутки Семен, сидя на полу, командовал:

- Пора описывать страдания! Не надо бумаги, пиши на обоях!

- Рука трясется.

- Молодец, Жека, прекрасная деталь! Диктую: «Измученные, страдающие, они не могли даже удержать в руках карандаш. Вот что наделала прекрасная половина человеков». Запомни на потом. Сейчас попробую встать и пойдем похмеляться. - Взялся за голову: - Какая боль, какая боль! Аргентина - Ямайка, пять ноль.

Выползли на площадку. Навстречу им кинулись рыдающие жены. А за ними стоял милиционер. Они вызвали его, потому что боялись входить в квартиру. Когда они объяснили, что это была не выпивка, а погружение в тему, милиционер им позавидовал.

- То есть это значит, что так просто стать писателем? Наливай да пей? Так, что ли? Так я так тоже смогу.

Милиционер ушел. За Семена и Евгения взялись жены. Вот тут-то началась боль.

ВЯТСКИЕ ВО МНЕ гены, счастье на свете есть. Хочется, как Диогену, в бочку скорее залезть.

Какое счастье - молодость прошла. О, сколько зла она мне принесла.

Пуще топайте, ботиночки, не я вас покупал, тятька в Кирове у жулика чистехонько украл. Не женитеся, ребята, не валяйте дурака: если что, бери с коровой, чтоб не жить без молока. Меня мамонька родила утром рано на мосту. Меня иньем прихватило, то и маленьким расту. Мы не здешние ребята, из села не этого, у нас дома-то гуляют веселее этого. Не от радости поются песенки веселыя, они поются от тоски, от тоски тяжелыя. У меня матаня есть, она селяночки не ест. Для нее все мужики распоследни дураки.

Любите только черноглазых, блондинок вам не обмануть, они упрямы как заразы, проводят вас в последний путь.

ВОТ НАСТАНЕТ осеннее утро, будет дождик слегка моросить. Ты услышишь протяжное пенье, когда будут меня хоронить. Из друзей моих верных наверно уж никто не придет провожать. Лишь одна ты, моя дорогая, будешь слезно над гробом рыдать, и в последний ты раз поцелуешь, когда крышкой закроют меня. И уста моя больше не скажут, что прощай, дорогая моя.

«Прощай, друзья, я умираю, бросаю жизнь в загробный свет, а вам на память оставляю горячий пламенный привет. Курите вы табак покрепче, и водка чтоб была всегда. Любите девушек хороших, будьте счастливы, как я».

ЕВРЕИ КАК БУДТО мстят миру за свои беды, в которые постоянно вляпываются по своей вине. Есть же правило: в своих несчастьях человек виноват прежде всего сам. И в других он видит недостатки, которыми страдает сам, но не признается.

ОТ КОГО-ТО СЛЫШАЛ: Странник подавал записку о поминовении, но за каждое имя просили пятьдесят левов. Таких денег у него не было. Не приняли. Он ушел. Его встретила Божия Матерь. «Вернись и напиши тысячу имен». Он вернулся, написал и за каждое имя уплатил.

ВРАГ РОССИИ: «Какая демократия, кого смешить? Наша великая победа над Россией в том, что мы создали административно-жвачную систему. Ее не прошибет никакой герой, она вызывает возмущение, ею недовольны, но чем заменить? Социализм легко сдался, коммунизм -болтовня. Монархия? Ее надо заслужить. Но и тут мы все пережуем. Чем хороша жвачка - она создает видимость насыщения».

СЛЫШАЛ ИЛИ ПРОЧИТАЛ: Хотим быть не только умными, но и мудрыми и премудрыми. Путь к этому один - путь к Богу. Иметь ум, мечтающий о мудрости, значит иметь разум подобный пустому облаку, носимому ветром тщеславия.

ЕСЛИ УЧИТЕЛЯ школы воцерковлены, то дело сделано. Вспомним, сколько систем образования диктовал Запад: Песталоцци, ланкастерская, рыцарская, Фребель владел умами, другие. Но что же всех их с легкостью победал сельский дьячок, научающий прежде всего страху Божию?

ГОВОРИЛА С ВЕЩАМИ и вообще со всем окружающим, как с живым: «Была в огороде, грядка требует: или удобрения дай или дай отдохнуть, а то не рожу. И яблоня нынче гулят». Все у нее живое: «Кружка упала, разбилась. Да она сама, никто не ронял, Что ж с ней так поступали - не мыли, вся в жиру, грязная. Решила: стыдно грязнулей жить, лучше помереть. На край да и на пол». «Селедки поела, да, видно, перелишила, теперь печень сердится». Комару: «Оди-ин, оди-ин! Не ври, не один ты».

В ВАГОНЕ ПОЮТ парни: «Ты моей маме соври, соври, о том, что я в Афгане, ей не говори!»

СТОЛЯР ДЕЛАЕТ полки, стеллажи. Сделает, пошатает, довольный: «Вешаться можно!» Сделает табуретку или стол, ударит кулаком: «Стоит как слон». Притешет планочку, прибьет, полюбуется, довольный: «Как у Аннушки!»

ВОСТОЧНЫЙ ЧЕЛОВЕК: «Нос плюский, глаз узкий - три раз не русский».

РУССКИЙ ЛЕС. В 18-м году Декрет о лесопользовании, а уже в 22-м -о продаже леса на валюту. Страшный 60-й, Постановление о соединении лесхозов и леспромхозов, то есть о подчинении лесхозов леспромхозам. Вот тут-то и пошла гибель леса окончательная. А в войну негласные распоряжения разрешали рубить лес даже в природоохранной зоне, по берегам рек. Оно легче для сплава и быстрее, но губительнее для земли, для обмельчания рек. Эти времена хорошо помню. Очень отец переживал. Он жалел лес и мог проводить в нем только санитарные рубки, а промышленные тяжко переносил.