Царственный паяц

сгнившую на лачуге крышу возобновить! Большего, дорогая, от меня, думаю, и

требовать было нельзя: ведь все эти траты — явный ущерб для нашей с Верочкой

жизни. Не надо забывать, что она грошевое жалованье получает, имеет от мужа

пятилетнюю дочь и живет не в деревне дешевой, как Ф<елисса> М<и- хайловна>, а в

городе, что далеко не одно и то же. Верочка безропотно переносит все невзгоды, и

бывали случаи, когда она из своих денег помогала через меня Ф<елиссе>

М<ихайловне>, которая, к слову сказать, ненавидит ее (за что, спрашивается?) бешеной

ненавистью и знать ее не хочет, не будучи даже с нею знакома. А вся вина, все

120

преступленье Верочки заключается, видимо, в том, что она, русская женщина, делится

последним (и с какою, надо видеть, радостью!) с русским поэтом, оберегая его, по

возможности, от меркантильных забот и

дрязг уродливой за последнее время жизни. Фелисса Мих<айловна> мотивирует

свое желание дать Вакху образование так: «Если я не смогу дать хотя бы

элементарного образования сыну и сделать из него хотя бы квалифицированного

рабочего, я не достойна даже того, чтобы продолжать жить на свете». Это рассуждение

не выдерживает ни малейшей критики, ибо выход все же есть: директор завода Ван-

Юнг, дающий Вакху, по моей просьбе, 4 $ в месяц, предлагает взять его к себе на завод

в ученики на жалованье сразу же и через те же четыре года сделать его у себя же

мастером с окладом до 50 $, т. е. и м е н н о то, что даст ему техническое училище!!! И

вот Ф<е- лисса> М<ихайловна>, выслушав от Ван-Юнга его изумительное по

сердечности предложение, категорически весьма оскорбительно его отвергла. Мотивы?

«А вдруг Ван-Юнг умрет за эти годы! А вдруг мастер завода, где он будет учеником,

захочет поставить на место Вакха, его не взлюбив, своего родственника и заест

“ребенка”!»... И тому подобная чепуха. Да ведь если так рассуждать, то и сам герой

нашего дня —Вакх тоже может умереть за это время!.. Так или иначе, Ф<елисса>

М<ихайловна> неистовствует и ставит меня в невозможное положенье, обрекая на

добывание денег. А иначе угрожает с собою покончить и т. д. — еще похуже... А пока

что она, полубольная, изнервленная и обозленная предельно, собирается идти в...

прислуги!! Умнее ничего не придумала: это ведь два-три доллара в месяц! А на завод

ни за что не хочет, хотя хозяин сразу же взял бы ее обратно с восторгом: работала

идеально. Что мне делать, дорогая Августа Дмитриевна, — скажите! Вы всегда

выручали меня добрым советом, а зачастую и денежно. Теперь я не прошу Вас помочь

мне денежно, т. к., Вы сами понимаете, в этом случае никакая денежная помощь,

видимо, уже не поможет: слишком большие расходы! Еще должен Вам сказать, что

правительство, в воздаянье моих заслуг по переводам с эстонского, назначило мне

пожизненную пенсию в размере 8 $ в месяц. Выдача будет в конце октября. Само

собою понятно, что мы с Верочкой гроша себе не возьмем и целиком отдадим

Ф<елиссе> М<ихайловне> в ее распоряженье всю эту пенсию на все годы. Тогда,

возможно, присоединив 4 $ от Ван-Юнга, она к а к-н и б у д ь и сможет выполнить свой

каприз. Но ей самой ничего не останется, если подсчитать приблизительно хотя бы, и

ее судьба меня тревожит крайне. На этих Днях моя хорошая знакомая, жена директора

завода, Лидия Харлампи- евна Пумпянская, едет в Берлин, недавно вернувшись из

Пари- Жа и Зальцбурга. Вчера я у нее ужинал и просил ее, когда она будет в Берлине,

войти с Вами, ближайшим другом моим, в контакт. Так вот, если Вы найдете

возможным и нужным хотя бы немного помочь мне, пожалуйста, дайте ей эту помощь

в марках (для покупки в Германии

вещей), а она передаст мне в эст<онских> кронах. Не сердитесь на мою просьбу: уж

очень туго живется. Прямо невозможно передать Вам. Знаю, что и Вы, и Федор

Федорович — люди добрые и такие свои. Не знаю, к сожал<ению>, лично мужа

Вашего, но чувствую его.

Да, наше положенье очень тяжелое, очень приниженно и подавленно мы себя

чувствуем. Не хватает самого необход имог о... Не хочется подробностями Вас

тревожить. Положенский на мою просьбу угостил меня советами, меня просто

оскорбившими: удивляться можно, как он, зная меня, додумался до такого абсурда, как

говорить о какой-то службе. Всю жизнь я прожил свободным, и лучше мне в нищете

погибнуть, чем своей свободы лишиться. Вы в письме своем говорили о прозе. Да,

конечно, я мог бы писать прозой, но у меня, увы, нет м е ст а, где я мог бы писать, за

деньги. Писать же gratis я не нахожу возможным, ибо это не разрешит задачи заработка.

121

Ни одна газета, ни один журнал моей прозы не желает теперь. Несколько же лет назад я

написал десятка два статей и прилично заработал. А теперь, к сожал<ению>, негде

печататься. Причин на это много. Главная же из них — кружковщина, кумовство. Везде

свои люди, новых не подпускают близко, готовые горло перегрызть из-за куска хлеба.

Как решился вопрос со службой Фед<ора> Фед<оровича>? Переезжаете ли Вы в Вену,

Стокгольм или остаетесь в Берлине? От всей души сочувствую Вам и ему, надеясь, что

все образуется. Как справляется Ася со своими новыми обязанностями? Целую Ваши

ручки и искренне благодарю заранее за все, что напишете мне для моего ободрения, в

котором, признаться, я очень нуждаюсь. Всегда помню Вас и внушил Вере Борисовне и

любовь к Вам, и уважение. Она приветствует Вас сердечно. Известите меня, прошу

Вас, о получении этого письма.

Любящий Вас и признательный Вам

Игорь

Письмо это написано в Ревеле, но Вы, пожалуйста, ответьте на Toila - мой

постоянный адрес: почтмейстер мне его доставит. А можно и на Ревель написать, если

хотите: Estland. Tallinn. Suur Tartu, 35-2 (kort. Feodorova). Ig. Severjanin.

Если встретитесь с Положенским, расскажите ему обо всем, сообщенном Вам

мною. Т. к. вывоз денег из Германии воспрещен, Лидия Харламп<иевна> накупит

вещей и, следовательно, денег из страны не вывезет.

<ПРИПИСКИ НА полях:>

Главная причина упрямства Ф<елиссы> М<ихайловны> и ее нежелание отдавать

Вакха в ученики Ван-Юнга еще в том, что и мать ее, и обе сестры совершенно с нею

солидарны и смотрят на меня как на вра

га, сами, однако, ни сантимом не идя встречно, а взваливая на меня и на Ф<елиссу>

М<ихайловну> всю тяжесть добыванья средств. Это возмутительно, и я теряю

здоровье.

Сейчас я живу у тетки В<еры> Б<орисовны> г-жи Федоровой, где и пробуду всю

зиму.

96

11

июля 1938 г.

ТоПа, 11.VII.1938 г.

Дорогая Августа Дмитриевна!

Ваше письмо от 15-го мая, столь потрясшее меня, я получил с громадным

опозданием, т. к. бываю в Тойле весьма редко, а пересылать почту к себе не позволяю,

ибо меняю часто места. Но все же даю Вам и впредь старый, - постоянный, - свой

адрес: в июле и августе мне часто придется ездить и ходить в Тойлу.

Нет слов человеческих, дорогой друг мой, чтобы выразить Вам свое

соболезнование. Вот ведь странно: я не знал Федора Федоровича лично, но, как

живого, видел и вижу его перед собою. Чудесный, обаятельный был человек, чувствую.

Мне остается только преклониться перед Вашим горем: слова бессмысленны и обидны.

Но Вы должны жить, и опять-таки: для сына. Вы права не имеете причинить ему

муку. Сознательную. Этим Вы обессилите его, причините ему вред. Конечно, Вы не

покончите с собою: нельзя. Если Вам дана мука, не давайте ее сами другим.

Воздержитесь, молю Вас.

Что делает теперь Ася? Как он устроился? Воображаю, как и на него повлиял уход