Разрозненные страницы

Когда я как-то сообщила Корнею Ивановичу, что пишу сейчас стихи «в соавторстве» с четырехлетним мальчиком, он был в восторге и заставлял меня читать каждое новое стихотворение. И я читала.

Бывая в Переделкине, я непременно проходила по аллее мимо дома Чуковского, надеясь, что вдруг он встретится мне на прогулке или выйдет из дома. Так я шла однажды мимо калитки и вдруг увидела Корнея Ивановича, который посмотрел на меня и закричал:

— Риночка! Идите сюда скорее! — Я скорее вошла в калитку, он взял меня за руку и с очень довольным видом повел к дому.

— Анечка, вы свободны! — закричал он. — Вот Рина приехала, она и вымоет мне голову. — Потом строго спросил: — Вы умеете мыть голову?

— Еще бы, — ответила я. — Это моя специальность.

Мы быстро вошли в дом, Корней Иванович влетел в ванную комнату. Пока я осматривалась, как бы мне поудобнее усадить его перед умывальником на скамейку, как в парихмахерской, он уже снял курточку, и не успела я ничего сказать, как Корней Иванович бухнулся на колени перед ванной на пол, согнулся в три погибели так, что голова его оказалась под краном. Я схватила большой кусок мыла, пустила теплую воду и стала мылить, взбивая пенной шапкой его седые, густые, мягкие, как у ребенка, волосы. Пена попадала ему в глаза, я мыла лицо, уши, нос, как ребенку, а он все терпел, как настоящий ребенок.

Когда Корней Иванович установил в Переделкине праздники для ребят всей округи «Здравствуй, лето» и «Прощай, лето» (о которых так много говорили и говорят), все друзья — писатели, актеры, музыканты (разумеется, и я так же, как и все) — стали постоянными участниками праздников. Однажды на воротах дачи я прочла громадный плакат, написанный крупными детскими каракулями: «Сегодня на костре — Рина Зеленая».

В парке под голубым небом на скамейках, на траве сидели гости — дети и взрослые, за ними стояли все обитатели окрестных поселков. Начинал праздник сам Корней Иванович. Он читал свои стихи по книжке, а дети подсказывали ему наизусть. Особенно трудно было «гореть» на костре в дождливый день. Корней Иванович волновался больше всех. Но я обещала ему читать до тех пор, пока дождь не кончится. Я читала, и дождь лился мне прямо в рот. Но все-таки он кончился, и полетели в воздух красивые бумажные бабочки фокусников и обручи, и музыканты затрубили в блестящие трубы, и в них не лилась больше вода.

Все всегда кончалось хорошо. Кассиль или Михалков зажигали костер. Дети плясали и прыгали вокруг костра, и, наконец, мы шли в дом. Корней Иванович, как всегда, рассказывал что-то необычайно интересное. Запас интересного был неистощим, ему было нужно очень многое рассказать людям, и я не помню, чтобы он когда-нибудь повторялся. Но, увы, не успею я войти и осмотреться, где бы взять табуретку, чтобы сесть наконец после всего и слушать Корнея Ивановича, как тут же раздавался его голос:

— Вот пришла Риночка. Она нам сейчас расскажет и споет.

Нет, я не включала себя в число его любимцев, я была у него любимой «долгоиграющей» пластинкой. Так всегда, всю жизнь я готова была сколько угодно читать и рассказывать перед ним и его друзьями.

Я часто удивлялась его светлому дару. Чуковский, который всю жизнь имел дело с книгами, с литературой всех родов на всех языках, настоящий книжник, создавал свои детские сказки не книжными словами, а свободными, живыми, обращенными прямо к детям. Его поэтический язык не придуман. Он народен по самой своей сути. Ведь никогда никакой дидактики. Хотя в то же время сказано прямо, будто в лоб: «мой до дыр», а как это шаловливо, какая нелепица и сказочность!

Когда он читал перед детской аудиторией, его высокий, певучий голос прямо завораживал детей. Он никогда не боялся, что в зале будут ходить и плохо слушать. Часто детские писатели останавливают чтение, чтобы утихомирить расшалившийся зал. Чуковский этого не боялся, он знал, что сам перешалит всех.

Я объездила весь Союз и хорошо знаю, что такое для детей был Чуковский. И я постоянно думала: как это несправедливо, что дети на Дальнем Востоке, или в Средней Азии, или на самом Севере не могут увидеть своего любимого писателя. И тогда я решила, что необходимо сделать диафильм, который мог бы быть у каждого ребенка, чтобы дети могли когда угодно смотреть на Корнея Ивановича.

Вместе с Вл. Глоцером мы начали работать. В диафильм можно было вместить всего пятьдесят маленьких кадров. Мы страдали не от отсутствия материала, а от изобилия его. Что именно выбрать? Как сделать, чтобы весь сказочник поместился в этой крохотной ленте? Нужно было сделать новые снимки, снять детскую библиотеку, построенную Корнеем Ивановичем в Переделкине; его — на прогулке; его — за работой. Мы приезжали и каждый раз удивлялись, с каким терпением он относился к работе фотографов, к нашим требованиям. Он всегда уважал чужой труд. Слава богу, нам удалось сделать этот диафильм. Зато все экземпляры, которые мне удавалось достать, включая полагающиеся мне две штуки авторских, Корней Иванович отнимал у меня беспощадно.

Каждый год 1 апреля, в день своего рождения, Корней Иванович собирал всех друзей у себя дома. Случилось так, что Корней Иванович был болен и лежал в больнице, когда наступило 1 апреля. В тот день в больницу никого не пускали — карантин. Вахтер, к счастью, узнал меня и пропустил нас. Потом В. Берестов предъявлял меня дежурным как пропуск по всей территории. И вот наконец мы все-таки оказались в палате у Корнея Ивановича. Тут на всех столах у него, как дома, книги, письма с незнакомыми иностранными марками и стопки чистой и исписанной бумаги. Конечно, никаких разговоров, вопросов о здоровье Корнея Ивановича не полагалось.

Он, как маленький, страшно обрадовался нашему приходу и прежде всего скорее привел женщину из соседней палаты (о которой знал, что тяжелое осложнение после гриппа грозило ей чуть ли не слепотой). Усадил ее, попросил сестру позвать еще других больных, санитаров и сестер. Палата заполнилась, мест уже не было, сестры и врачи стояли в коридоре. Сначала Корней Иванович попросил Берестова читать свои стихи, но только не какие ему вздумается, а именно те, которые выберет он, хозяин и устроитель этого мероприятия. Потом Чуковский представил слушателям меня и завел свою «долгоиграющую пластинку». Я читала и рассказывала. Он не пропускал ни одного места, где можно было бы посмеяться, хохотал и внимательно смотрел на слушателей — все ли смеются, всем ли весело. Он мне позволил рассказывать все, что я захочу, даже то, чего сам пока не слышал. К новым вещам относился настороженно: а вдруг это не смешно, не забавно? Но потом успокаивался и снова смеялся. В больнице он был такой же, как всегда: жадный интерес к людям, желание радовать и радоваться.

Духовную пищу он хватал, как птица, налету.

Летим на Северный полюс!

Я вернулась домой из очередной поездки, открыла дверь ключом и услышала телефонный звонок. Звонил Б. М. Филиппов.

— Риночка, вы вернулись? Немедленно приходите в ЦДРИ. Я вас жду.

— Умыться можно? А то я с дороги.

— Ну ладно, умывайтесь. Подожду.

У себя в кабинете Борис Михайлович сел рядом со мной, взял за обе руки и спросил не так решительно, как всегда:

— Риночка, летим на Северный полюс?

Я ответила как на шутку:

— Сегодня?

— Нет, что вы! Через пять дней. Но ответить мне вы должны немедленно: да или нет.

Я несколько растерялась. Б. М. Филиппов объяснил мне более подробно, что передачи по радио для зимовщиков на СП-4 из клуба кончились тем, что полярники потребовали, или, вернее, очень просят, группу артистов прибыть на дрейфующую льдину. В принципе согласие дано. Но состав несколько раз уже менялся (кто-то болел, кто-то уезжал), теперь Главсевморпуть должен оформить все немедленно и точно. Я говорю:

— Я еще дома не была. Мужа не видела.

— Позвоните ему на работу. Посоветуйтесь.

(Б. М. Филиппов был знаком с К.Т.Т.)

Я звоню. Секретарь вызывает его с совещания. Я в двух словах сообщаю о полученном предложении, спрашиваю, как быть. В телефоне короткое молчание. Потом короткий ответ: