Разрозненные страницы

Но когда началось второе отделение, а П.Н. все продолжал играть, я подошла к нему (мы не были друзьями, просто товарищи по работе), бесстрашно положила руку на его плечо и, хотя твердо знала, что он человек, абсолютно лишенный чувства юмора (мне об этом рассказывали друзья, неоднократно бывавшие с ним в поездках), сказала:

— Знаете что, Павел Николаевич… Если вы до сих пор не выучили этой вещи, то теперь уже поздно, вам скоро идти на сцену.

Это было так неожиданно и смешно, что начался страшный хохот. С ним никто не шутил никогда. И он сам начал смеяться от души — он первый раз в жизни понял шутку и не рассердился.

Я-то пишу о том довольно далеком времени сегодня, когда выстроены громадные клубы, отделанные в «модерновом» стиле, когда у эстрады есть свой дом на набережной (Берсеньев-ской), свои залы, залы новых дворцов во всех городах. Казалось бы, надо только работать и радоваться. Но дело идет со скрипом. Еще совсем недавно появилась ругательная статья на тему: с какой стати эстраде дают для концертов помещения Дворцов спорта. Действительно, в Дворцах спорта идут концерты, вечера киноактеров, и тысячи зрителей охотно заполняют залы, чтобы посмотреть своих любимцев. А статья называлась «Эстрада режет лед», и в ней было, как всегда, желание чем-то уколоть и обидеть эстрадных артистов, хотя сегодня эстрада стоит в одном ряду со всеми видами советского искусства.

А в те годы нам приходилось, знакомясь с городом, куда мы приезжали на гастроли, слышать об отношении местных жителей к эстрадным концертам полярные суждения. Так, в одном городе еще на вокзале вам точно сообщают:

— У нас на эстрадные программы не ходят. Терпеть не могут. Любят только серьезную музыку и литературную классику.

А в другом городе могло быть и так. Человек купил билет случайно, на ходу, но именно на эстрадный концерт. А концертирует серьезный пианист. И вот у самого входа в зал можно услышать:

— Идем скорей, слава богу, не опоздали; концерт еще не начался — пианист играет.

А пианист приехал сюда и будет целую неделю играть каждый вечер соло — рояль для тех, кто любит и ценит серьезную музыку.

И вот мое слово как свидетеля, который должен говорить правду и только правду, — поездки артистов эстрады были просветительской работой. Пусть разной по значению. Но каждый вносил свою лепту как мог, сколько умел: певцы, танцоры, чтецы, которые рассказывают и самые грустные, и самые веселые истории, акробаты, вселяющие в человека веру в самого себя, в то, что ему доступно быть таким же сильным, ловким и смелым (я пишу о годах послевоенных, когда не хватало ни спортивных залов, ни инвентаря).

Я здесь не упоминаю о людях бессовестных. Были в эстраде убежденные халтурщики. За них всегда расплачивались остальные. Я не говорю о них потому, что я знала больше созидателей, чем разрушителей.

У Анатоля Франса есть рассказ. Жонглер ранним утром входит в собор. Он останавливается перед образом Богородицы, освещенным лучом солнца через витраж, и, не зная никаких молитв, встает на голову и начинает делать свои лучшие трюки. Только свое мастерство мог он принести ей как молитву… И мы, эстрадники, все ехали и ехали…

А людей, которые не любили эстраду, я знала сама, лично. Вот не нравилось им все, да и только: ни шутки, ни танцы, ни зрительные номера, ни песни. И не ходили они никогда на эти концерты.

У меня был такой друг в Ленинграде — профессор Иссайя Александрович Браудо, блестящий музыкант-исполнитель, преподаватель консерватории по классу органа. На его органных вечерах залы были переполнены не только в Союзе, но и за рубежом. Вот он, например, сроду не бывал на эстрадных концертах.

Меня это нисколько не удивляло: я понимала, на каких разных полюсах мы с ним находимся, и, приезжая в Ленинград, я его даже никогда не приглашала на концерт. Это был необычный во всех отношениях человек. Например, он мог позвонить мне утром и сказать:

— У меня среди дня будет два свободных часа, и я хочу вам показать один ленинградский пейзаж, который еще не показывал. Сегодня как раз такой серый день.

Мы встречались с ним и ехали долго на трамваях, не помню куда, в Лесной или за Смольный. И там он, проведя меня какими-то сквозными подъездами и проходными дворами, выводил к разрушенной стене и, поставив у сломанной чугунной ограды, говорил:

— Теперь смотрите!

И передо мной действительно возникал пейзаж с видом на Охтенский мост, которого я с этой точки никогда бы в жизни не увидела, как и другие пейзажи, которые Браудо показывал мне раньше и потом. Иссайя Александрович их коллекционировал и как бы дарил своим добрым друзьям. Показывал он мне пейзажи городские и загородные при освещении вечернем, сумеречном и ярко освещенные летним солнцем и пейзажи при зимнем ленинградском необыкновенном закате.

А на органных вечерах профессора И. А. Браудо я бывала, терпела всю музыку, два отделения. Человеку, не подготовленному совсем, как я, это было очень нелегко, но уйти было невозможно жалко. Меня Иссайя Александрович не видел на сцене ни разу. А его жена — друг всей моей жизни — никак не могла с этим примириться и потребовала как-то, чтобы он пошел посмотреть меня. И профессор Браудо пошел на эстрадный концерт.

Потом он объяснял мне, что, наверное, я ему очень понравилась бы, но внимание его было поглощено пианистом. Этот концерт был в большом зале Дворца пятилетки: пели, танцевали, играли на скрипках разные артисты. Нынешних инструментальных ансамблей еще не было, и сопровождал весь концерт один пианист, бессменно сидя за роялем. Профессор Браудо восхищался его умением держать, или, вернее, поддерживать, всю программу своим мастерством, в ту же силу на протяжении двух отделений, составляя ансамбль и с певицей, и с виолончелью. Для меня эта оценка была лучшим, что я хотела бы услышать о концерте. Это так подтвердило мое убеждение в необходимости высокого мастерства каждого пианиста, сопровождающего концерт.

Браудо сказал, что рояль звучал, как оркестр. И это была правда: за роялем весь вечер сидел Давид Ашкинази.

Но ведь не всегда у рояля такой мастер. А я до сих пор не могу к этому оставаться равнодушной, хотя сейчас почти не принимаю участия в так называемых смешанных концертах. Теперь мои выступления — это вечера-встречи со зрителями, или беседы со школьниками в библиотеках, или выступления совместно с писателями на вечерах юмора.

А эстрада, как я уже писала, долгие годы продолжает оставаться нужным, важным видом искусства. Сейчас, когда контакты между народами так необходимы, чтобы лучше понять и обогатить друг друга, созданы программы интервидения. Искусству эстрады в них отводится достаточно большая роль, как одному из действенных средств пропаганды.

И, разумеется, среди огромного богатства всех родов искусства — музыки, живописи, кино — эстрадные программы находят свое место. И, наверно, мастерам эстрады разных стран есть чему поучиться друг у друга. А зрителям совсем хорошо: сидят люди в Костроме или Самотлоре и смотрят программу фестиваля в Гаване или концерт в Зеленой Гуре. Просто — включил телевизор и смотришь. А в двухтысячном году, наверно, и того лучше будет.

Советская эстрадная программа всегда привлекает зарубежных зрителей. И не только медведями или «Калинкой». Выдумка и мастерство движут постоянно наше искусство вперед. Удивляет и радует то, как воспринимаются сатирические номера. Вот Аркадий Райкин. Он объехал полсвета, так ярко рассказывая о людях, характерах, пороках, недостатках, что получил признание и благодарность повсюду. В «Обыкновенном концерте» театра Образцова кукла-конферансье сделана остро, очень тонко и зло-сатирически, как бы всерьез, и, однако, понятна всему миру. Должно быть, не только потому, что поразительно играющий ее народный артист Зиновий Гердт говорит на всех языках…

Так и неслась наша жизнь без остановки. Только что мы были самыми молодыми и вдруг стали самыми старыми. Мы работали всегда. Раньше мне казалось, что люди другого поколения, более старшие, чем мы, стремились чего-то достичь, чтобы потом успокоиться, отдохнуть, почить на каких-нибудь лаврах. А мы — нет. И не потому, что это связано с материальным благополучием: работа может быть общественная или любая творческая, но она не прерывается никогда. Все мои товарищи всей жизни — чуть младше, чуть старше — только и думают о работе. Без нее жизнь невозможна.