Стоило ли родиться, или Не лезь на сосну с голой задницей

Я не собиралась носить летом сарафан.

Благословенный дар острой чувствительности (попеременно: ликование, как на празднике, отчаяние, как перед казнью) имел оборотную сторону физической раздражимости, портившей жизнь мне и моим близким. Мне мешало жить то одно, то другое. Я раздирала в кровь комариные укусы, я не могла есть крем, не могла играть на солнце. Вот то, что я не переносила жары, было главной причиной, почему я на даче ходила в трусиках и босиком. О другой причине — стремлении к естественной жизни и к современности — я уже говорила.

Предыдущим летом я стала внешне меняться, и вокруг меня стали говорить, что на следующее лето придется ходить в сарафане. Это меня возмущало, и я клялась себе и говорила, что никогда не буду ходить в сарафане, что мне не будет стыдно, что стыд — это старомодная глупость. И вдруг в Быкове мне пришлось ходить в сарафане.

Вот это был сюрприз: я сама себя предала, нарушив клятву, нельзя, стало быть, доверять себе? Это был удар по рациональному построению жизни в соответствии со своей волей, и я надеялась, что это единственное исключение, и клялась себе, что никогда не разлюблю своих кукол.

Но (и это должно было бы мне показаться еще большим предательством, а не показалось) мне нравилось мое новое состояние. Я с удовольствием заглядывала сверху под свой сарафан.

Начиналась новая стадия, стадия расширения жизни, и это происходило, как нарочно, в таком ясном, светлом месте, как Абрамцево, но чтобы в нее вступить, нужно было отречься от детства, не только от его темных страхов (это-то было бы освобождением), но и от его честности чувств — вот этого я никак не могла уступить.

Абрамцевский парк не мог не понравиться.

Парк принадлежал дому отдыха. Мы ходили туда купаться незаконно, пролезая в дыру забора. Никто никогда не делал нам замечаний, да там и не было никого.

Когда я потом читала «Мертвые души», описание парка Плюшкина напоминало мне абрамцевский парк, увиденный с поля, хотя непонятно почему, тем более что я ошибочно помещала имение Плюшкина на Украине. Чем же мог быть похож его парк, неожиданный среди безлесной степи, заросший буйной, южной по сравнению с нашей, растительностью с ее широколистными породами деревьев, обвитых плющом, на маленький среди окрестных лесов абрамцевский парк, ничем не поражающий, но притягивающий своим доброжелательно-приветливым и традиционно грустным видом?

Мы туда шли от огородов на задах деревни: сначала полем по дороге, но очень скоро сворачивали налево по тропинке. Она начиналась на нераспаханном месте и вела вдоль овражка к дубкам, которые росли наверху нашего берега реки Вори. К дубкам присоединялись другие деревья, они становились все выше, мы подходили к забору, а за забором продолжалась тропинка и все те же деревья, пока мы не подходили к мостику через небольшой овраг, за которым начиналась узкая, длинная и прямая березовая аллея. Аллея делила парк на две неравные части: узкую, между аллеей и полем, и широкую, между аллеей и рекой; здесь росло много берез, высоких и тонких, но были и другие деревья, прежде всего ели абрамцевские прекрасные, здоровые, широкие ели, без которых березы сливались бы в однообразную белую стаю с черными пятнами.

Над узкой и прямой аллеей была узкая и прямая полоса неба. В то лето за мостиком каждый день сидел перед мольбертом молодой художник, студент, около него была и очень заботилась о нем его мать. На его картине была изображена аллея, и, наверно, он не мог ее закончить, потому что, несмотря на устойчивую хорошую погоду, небо все время менялось, иногда появлялись белые облачка, иногда дымка, то оно было голубое, то желтоватое, когда день был особенно жарким.

Эта аллея проходила через весь парк до дома. Она долго шла по ровному месту до моста через второй, большой овраг, заросший густой и высокой крапивой. Здесь она поднималась круто вверх и настолько изменялась, что казалось, это уже другая аллея. Поблизости от дома, обсаженная липами, она свидетельствовала о постоянном присутствии людей, даже когда их там не было. Но мы туда не заходили, а спускались вниз к берегу. В парке река разливалась перед плотиной; внизу перед домом были островки, зеленые, с деревьями, соединенные дугообразными мостиками. На берегу стояла деревянная купальня, разделенная перегородкой на мужское и женское отделения, с деревянными скамейками, со ступеньками, спускавшимися в воду. В парке почти никто не купался, потому что люди любят не купаться, а загорать, а в парке было тенисто. Изредка купался какой-нибудь хорошо плавающий мужчина, а в течение некоторого времени приходила часто одна женщина. Она купалась голая, как и мы с Валькой. Она уплывала далеко, огибала островки и проплывала под мостиками. Мария Федоровна находила, что она прекрасно сложена; действительно, она была вся белорозовая, гладкая, тугая и упругая, но мне не нравилось, что у нее чересчур выпирало спереди и сзади.

Я купалась два раза в день, иногда недалеко от деревни, чуть ниже того места, где полоскали белье, когда надо было почему-либо спешить или Мария Федоровна была очень усталой. Я тоже туда ходила с Натальей Евтихиевной, она мне давала полоскать разную мелочь. Мы стояли на камнях среди воды, и было весело смотреть, как вода снова становится прозрачной, унося последние частицы мыла. Но чаще мы (и Валька с нами) ходили в парк: там было лучше, а купальня, наверно, напоминала Марии Федоровне старинную жизнь.

Купанье — несравненное наслаждение, но я не умела просто резвиться, барахтаться в воде, мне это скучно было — мучила жажда совершенства. Она проявлялась почему-то только в отношении физического развития, которое, правда, давалось мне нелегко, я была слабее других детей. В Быкове я училась лазить по канату — зимой в школе это у меня совсем не получалось. В Быкове я тренировалась на канатах, свисавших со столба гигантских шагов. Подниматься было трудно, потому что канат висел вдоль столба и я ударялась о столб, но я при всяком удобном случае подтягивалась и следующей зимой влезла на уроке до самого потолка, что вызвало насмешливое восклицание одного из мальчишек: «Смотрите, Шор-то!» — и никакой реакции у всех остальных.

Как только я научилась плавать, мне стало необходимо переплыть реку. О том, чтобы переплыть Москву-реку в Крылатском, нечего было и думать. А в Абрамцеве я переплыла Ворю. Место было широкое, но можно было долго идти по ровному дну, вода доходила до подбородка. Однако я скоро пустилась вплавь и встала на дно уже у другого берега. А берег со стоявшей Марией Федоровной и Валькой, шумно плававшей на мелком месте, показался мне низким и далеким.

Встреча с Софьей Густавовной Рихтер, одной из костромских знакомых Марии Федоровны, была мне очень приятна. Ей было больше тридцати лет, и в ее очень черных волосах попадались совсем белые. У нее были желтая кожа и миниатюрные ноги. Мария Федоровна говорила, что ей ужасно хочется замуж. Она, как большинство женщин из дореволюционных семей, не получила высшего образования и работала мелкой служащей на дровяном складе или в каком-то учреждении, заведовавшем дровяными складами. Когда Мария Федоровна серьезно болела, она просила Софью Густавовну погулять со мной в выходной день.

Наши с Софьей Густавовной прогулки состоялись года за два до Абрамцева, весной, когда по бульвару гулять было нельзя из-за грязи, а на тротуарах было сухо, осушено горячим солнцем, только из водосточных труб бежала еще темная вода и растекалась под ногами. Мы с ней ходили далеко, так что я даже удивлялась, до Красной площади. Она мне показала бронзовую собаку со щенятами в окне охотничьего магазина на Неглинной — точное выражение детской невинности было придано мордам щенят, и она собиралась показать мне какого-то занятного милиционера на Кузнецком Мосту, делавшего необыкновенные, смешные жесты своей палочкой, но его не оказалось на месте. Софья Густавовна была кроткое и доброе существо, мне с ней было легко, я не понимала, что с ней отдыхала от Марии Федоровны, что не мешало мне скучать по Марии Федоровне и беспокоиться о ее здоровье. Я очень тревожилась, когда больная Мария Федоровна лежала днем на кровати с закрытыми глазами и не спала, мне становилось страшно.