Стоило ли родиться, или Не лезь на сосну с голой задницей

Так ли чувствуют животные радость существования? Кажется, ни капли сознания не входило в ощущение своего равенства в счастливой полноте жизни со всем окружающим. Время остановилось. Я хорошо запомнила это состояние.

В те ранние годы мне удавалось приблизиться к блаженству, когда, гуляя по лесу, я выходила на маленькую поляну, тоже с травами и цветами, с жужжаньем шмелей и мух и солнечным светом и теплом. Но блаженство никогда не достигало интенсивности первого раза, оно лишь напоминало о нем.

Это Мария Федоровна приучила меня к лесу. Ей пришлось преодолевать мою инертность, желание не отходить от дома, которые я, наверно, унаследовала от матери, и мою трусливость: я боялась грозы и боялась заблудиться. Но в лесу было прекрасно. Мария Федоровна учила меня ходить так, чтобы идущий впереди не хлестнул веткой в лицо, а зайдя в лес, находиться друг от друга на таком расстоянии, чтобы только слышать друг друга — так лучше собирать грибы и ягоды, и так лучше чувствуется лесная глушь. Дома она учила беречь хлеб и не лить напрасно воду, а в лесу — не жадничать, не рвать цветы огромными пуками, не выбрасывать их, не топтать траву на лугах и не аукаться, не орать попусту. А на обратном пути мы шли вместе по дороге, и она пела старинные и цыганские романсы, песенки Вертинского и рассказывала о прежней жизни, которая не имела ничего общего с нашей, но тем не менее наша была ее продолжением.

В городе я жила под опекой, только разрешалось изредка ходить одной в писчебумажный магазин: меня провожали до школы, меня водили гулять, мне нужно было спрашивать разрешение, чтобы перейти из одной из наших двух комнат в другую, и запрещалось находиться на кухне или в передней и заговаривать с соседями.

Я не восставала против этих драконовских законов, установленных Марией Федоровной, и не пыталась обманом обойти их. Я не могла причинить боль Марии Федоровне, она ведь делала так, потому что боялась за меня, но мое несогласие с ней росло. Однажды темным морозным зимним вечером тетка Тани послала ее за хлебом. Мария Федоровна сказала мне значительно, подчеркивая разницу между жизнью Тани и моей: «Как не жалко посылать девочку так поздно на улицу!» А мне бы хотелось побежать, как Таня, в булочную по морозцу, по улице, где темно и фонари.

На даче я могла отходить от дома на некоторое расстояние, да еще кругом были земля и простор, и я оживала. «Петька на даче» [90], — говорила Мария Федоровна.

Деревню-то я уже любила.

Около деревенских домов не росли лесные деревья, как на участке дачи, где мы жили раньше, да и вообще в деревнях почти не было деревьев и тени, зато там было привольно, как нигде. Правда, то, что я увидела тут, никак не совпадало с тем, что я себе представляла, начитавшись книг, хотя в книгах рассказывалось именно о том, что я видела. Все было лишено сентиментальной бесплотности, идеальных устремлений, а было тесным, тяжелым, не земным — земляным. Собственно, это было первобытное существование, и одно из его очарований заключалось в том, что оно и не подозревало о возможности множества запретов, придуманных впоследствии. Мы одним краем нашей жизни делались причастны к этому роду существования, и, может быть, поэтому мне очень не нравились попытки деревенских жителей завести у себя что-либо городское.

В деревне все пригнано одно к одному, соразмерно, установлено раз и навсегда с постоянным набором предметов и строгим ритуалом действий, и в этом отсутствии свободы выбора еще одно из ее очарований. Уже само положение деревни среди полей в окружении отодвинутого от нее темного леса делало ее центром изолированной, маленькой, плоской вселенной, накрытой сверху куполом неба.

Но, может быть, самым сильным очарованием была — тоже первобытная — неразделенность на художественное и нехудожественное, которая так хорошо выражена в языке деревенских жителей и которая делает деревенскую жизнь играемым людьми и животными непрекращающимся спектаклем. Наблюдающего его извне тянет участвовать в представлении, но он не годится в актеры.

Быково было лучше деревень, в которых мы жили раньше: поля, парк, река и ее берега, обрыв напротив, лес вдали. Воздух был чист, а деревенская улица, несмотря на засуху, не была пыльной, только в середине ее проходила вытоптанная дорога, по которой изредка проезжала телега, а рядом росла какая-никакая трава. Стадо было маленькое и не пылило. Дома в Быкове стояли хорошие, богатые по тем временам, а один дом был даже выкрашен. Почти перед каждым домом имелся палисадник. Только два-три дома были победнее, а в ближайшей деревне, Мутовки, почти все дома были бедные, темно-серые, осевшие, покосившиеся, никак не огороженные, но еще беднее дома были в дальней деревне, Жучках. Это распределение богатства объяснялось просто: в Быкове, расположенном в полутора километрах от станции, дачи были дорогие, в Мутовках — дешевле, в Жучках — совсем дешевые, да и, вероятно, не для всех хозяев находились дачники, потому что ходить по глинистым дорогам через поля с тяжелой ношей было доступно только сильным и здоровым людям, и я не знаю, мог ли туда доехать грузовик с вещами. А деревенские жители получали деньги исключительно от сдавания дач, других доходов у них не было.

Я редко отходила от дома: из-за жары и старости Марии Федоровны мы были в лесу всего три-четыре раза за лето. Мария Федоровна уставала и без хождения в лес, потому что каждый день водила меня купаться в парк. Я играла или читала на открытой терраске или около дома, в палисаднике или на скамейке у боковой стены. На террасе вился хмель по веревочкам от земли. Я в первый раз видела хмель с его листьями, напоминающими кленовые, но темно-зелеными и чуть шершавыми, и с позднее появившимися светлыми висячими шишечками. Все мне нравилось в Абрамцеве, и я находила, что для террасы ничего не может быть лучше хмеля, несмотря на то что Мария Федоровна говорила, что в нем заводятся уховертки и сороконожки (и так оно и было), которые опасны, так как могут заползти в ухо.

Я проводила дни, играя с хозяйской дочкой Валькой. Она была на три года моложе меня и очень уступала мне умом и развитием, но превосходила физически. Мы привязывали один конец веревки к гвоздю в стене дома, а другой вертели и прыгали по очереди, так Валька могла прыгнуть 140 раз (мы считали вслух) и не сбиться, а я не могла. Плавала она хуже меня.

Мы играли в куклы, но я играла с меньшим увлечением, чем годом-двумя раньше. Меня больше занимала игра в чаепитие. У нас были большой самовар и маленький, который считался моим (воды в нем помещалось стакана три-четыре), и были у меня три маленькие чашки, одна старинная, розовая, с картинкой в медальоне, две новые, потолще, похуже, но тоже хорошие. Наталья Евтихиевна ставила на маленьких щепочках мой самовар, приносила его в палисадник, и мы с Валькой пили настоящий чай в присутствии кукол. Один раз дачница из соседнего дома прислала к нам своего внука, мальчика лет пяти, и с ним толстенный кусок кекса с изюмом. Мальчик был слишком мал, чтобы играть с нами, а я была удивлена: Мария Федоровна никогда не дала бы не вовремя такое количество сладостей. Кекс мне очень понравился, и у нас стали его покупать.

Детей из интеллигентных семей очаровывает быт простолюдинов, и они с упоением воспроизводят его в своих играх. Я любила проводить время с деревенскими детьми. Когда я была поменьше, то им подражала. Мне нравилось, что они не похожи на меня и что у них нет тех вопросов и сомнений, какие были у меня. Мне почему-то хотелось приобщиться к совсем простой, но без злобы, жизни, как в «Сне Обломова» или в «Старосветских помещиках».

Но, предпочитая деревенских детей детям своего круга, я уклонялась от общества мне равных, а уклонялась потому, что в этом обществе оказывалась на низших ступенях иерархии. Хорошо еще, если другие дети были старше меня, место младшего естественно внизу, но бывало, что я не была самой маленькой. Но у меня не было желания верховодить.