Элеонора Дузе

Я почувствовал внезапную боль в сердце, словно его сдавили чьи-

то стальные пальцы, и откинулся на спинку кресла; слезы застилали

мне глаза. Какое мужество! И какая глубокая в этом печаль! Беспре¬

дельная печаль нашего мира, бесконечная печаль старости с ее стра¬

даниями. Я почти раскаивался, что пришел в театр. В программе было

сказано, что в первом акте Дузе играет молоденькую крестьянку

двадцати трех лет, мать грудного младенца, жену горького пьяницы;

во втором и третьем актах действие происходит спустя тридцать лет.

Возможно ли смотреть, как эта маленькая старушка изображает мо¬

лодую мать, и ие умирать от смущения и боли... Я не умер. О, жалкий

маловер! (да, да, конечно, я говорю о самом себе), о, маловер! Про¬

шло несколько минут, и я понял, как заблуждался в своем трусливом

неверии. Свершилось чудо, одно из тех незабываемых чудес, которые

всю жизнь потом служат источником вдохновения. Не успел я огля¬

нуться, как светлая магия гения превратила Дузе, морщинистую, се¬

дую Дузе, в прелестную молодую женщину, полную юного трепета и

сил. Не злато, как это случилось — я ни о чем подобном не подозре¬

вал, пока ие понял вдруг, что перемена произошла. Передо мною бы¬

ла молодая женщина, в самом расцвете первой весны. Вот она сидит

у колыбели младенца — юная мать.

Сюжет пьесы довольно прост. Вот что я запомнил. Молодая жен¬

щина замужем за злобным, жестоким пьяницей. Ее ребенок опасно

занемог. Мать в отчаянии обращается с мольбой к богу. Но у нее нет

ничего, что она могла бы принести в жертву, нет ни гроша, чтобы ку¬

пить свечу и поставить перед алтарем; поэтому за исцеление младен¬

ца она обещает богу единственное сокровище, которым владеет. Это

сокровище — воспоминание; в ее убогой, беспросветной жизни оно

единственное утешение для сердца и ума. Однажды, еще в девушках,

сидя у окна, она увидела красивого юношу, проходившего мимо. Юно¬

ша остановился, посмотрел на нее, их взгляды встретились, и они

улыбнулись друг другу. Девушка влюбилась с первого взгляда. По

красивый юноша ушел своей дорогой, и она уже никогда его не встре¬

чала. С того дня воспоминание о нем стало самым драгоценным ее

достоянием. И вот его-то несчастная приносит в дар богу! Если бог

пошлет ребенку исцеление, она готова расстаться с милым сердцу

воспоминанием, пикогда больше не думать о юноше. Сцена молитвы

была незабываемой. И хотя сейчас, когда я пишу о пьесе, я не могу

не видеть, что вся эта история незначительна и трудно судить о ней

справедливо,— в тот вечер мольба Дузе была шедевром искусства.

Каждый, конечно, слышал о руках Дузе. Они были прекрасны.

Подчас они напоминали цветы, иной раз — мечи. В них чувствова¬

лась хрупкость и сила, они могли быть нежными, могли быть и жест¬

кими. Дузе пользовалась ими с безыскусной грацией. Ее выразитель¬

ные, чуткие руки каждый миг готовы были передать бесчислепные

оттенки настроения и чувства. А голос? Мне кажется, что более пре¬

красного я никогда не слышал. Он был звучный, мелодичный, полный

глубокого чувства. Легко и послушно передавал он ее порывы, на¬

строения, и каждая интонация была подкупаюгце естественной. Ее

итальянская речь так взволновала меня, что я тут же решил обучить¬

ся этому языку. Сцену молитвы она сыграла с обезоруживающей

простотой и силой, в голосе и в лице ее была такая горячая убежден¬

ность, такая чистота чувства, что оно захватило меня целиком. Оно

не могло остаться безответным. Ребенок и в самом деле выздоровел.

Во втором и в третьем актах Дузе нужно было играть старуху...

Да, в тот момент я уже представлял себе, что Дузе предстоит испол¬

нить характерную роль. Когда Дузе появилась на сцене во втором ак¬

те, это была уже совсем другая женщина. Казалось, что она действи¬

тельно прожила тридцать лет. И однако внешне она мало

изменилась, разве что теперь на ней было черное платье да вместо

платочка сиял ореол снежно-белых волос. Но в ней чувствовалось ка¬

кое-то внутреннее перерождение: зрелость, возраст; едва уловимая

перемена отмечала каждое ее движение и позу. По-моему, она была

даже прекраснее, чем в первом действии. Правда, прелесть юности

неотразима, но красивая старость — а она встречается гораздо реже —¦

ослепляет и возвышает вас своим спокойным величием. Именно это

в ней и было: спокойное и светлое величие. Если в первом акте вы

ощущали истинную молодость крестьянской девушки, то сейчас уга¬

дывали ее душу. Духовность Дузе поразительна. Она подчиняла сво¬

ему влиянию не только сцену, но и зал, так что каждый сидящий там

начинал мыслить возвышеннее, чувствовать тоньше. Самый воздух

театра как бы становился чище и свежее, когда она была на сцене.

Следуя за развитием драмы, мы узнали, что пьяница муж покинул

жену и что по той или иной причине сын обвинял в разрыве мать.

Кажется, кто-то оклеветал ее, сказав, что она была дурной женой.

Поверив этому поклепу, сын тоже ушел из дому. Прожив в одиночест¬

ве до самой старости, женщина решает разыскать своего сына и перед

смертью открыть ему правду. Она отправляется в путь как странница,

пешком, с котомкой за плечами. После долгих странствий она доби¬

рается до места, где живет сын, и застает его в веселой компании с

друзьями и девушками. Мать входит к сыну и объясняет ему, кто она.

Какая неизбывная любовь на ее лице, какое счастье, какое жадное

стремление уловить хотя бы малейший знак сыновней нежности в ее

глубоких, темных глазах. Но сын не хочет даже разговаривать со

своей старой матерью, он не хочет верить тому, что она собирается

ему сказать, и в конце концов, несмотря на ее страстные мольбы по¬

верить истине, он яростно обрушивается на нее и, осыпав оскорбле¬

ниями, уходит. Дузе остается на сцене одна. Что же она будет те¬

перь делать, подумал я, до каких высот трагического чувства должна

подняться, чтобы превзойти то, что мы только что видели? Я не со¬

мневался, что любая актриса разразилась бы в этой сцене безудерж¬

ными рыданиями.

Мы сидели, как зачарованные, боясь вздохнуть, и смотрели на

сцену, где стояла одинокая седая женщина. И тут новое озарение ге¬

ния потрясло театр. Дузе долго стояла неподвижно, растерянно глядя

вслед уходящему сыну, прислушиваясь, как замирает вдали смех его

друзей. Потом она медленно подняла голову, обратив лицо к небу,

воздела руки и улыбнулась! Но какой улыбкой! Есть горе, находящее

выход в слезах, более тяжкое изливается в отчаянных, душераздираю¬

щих рыданиях и, пожалуй, еще горшее превращает черты лица в

угрюмую, железную маску. Но бывает скорбь столь глубокая и необъ¬

ятная, что она оставляет за своими пределами и слезы и оцепенение и

находит свое выражение в улыбке. Такова была улыбка Дузе. Мучи¬

тельно-трагическая и мучительно-прекрасная. Мы знали, что сердце

ее умирает в этот миг в безмолвной боли.

Медленно опустился занавес, скрыв хрупкую, бесконечно одино¬

кую фигурку с простертыми руками и этой потрясшей наши души

улыбкой. Зажглись огни. Никто не аплодировал — никто не в силах

был поднять рук. Зал плакал. И я плакал тоже, давно оставив попыт¬

ку сопротивляться душившим меня рыданиям. Слезы текли у меня

по щекам, но я не чувствовал ни стыда, ни смущения, ибо, взглянув

вокруг, увидел, что плачут все и всем не до меня. Теперь я понял, как

прав был тот, кто говорил, что трагедия возвышает и очищает душу.

Я был чист, возвышен душой и счастлив. И все лица вокруг меня све¬

тились, они стали добрее, прекраснее. Слезы, причина которых

несчастье, уродство, жестокость,— это горькие, разрушительные слезы,