На Таити

Кто же это может быть, как не рèrе Rougier?

Так же на улице я узнала, не зная ее, маленькую танцовщицу негритянку из Парижа Ниоту-Ниоку, когда она промелькнула в желтом гоночном автомобиле Испано-Суиза, удобно в нем раскинувшись, словно она едет по Булонскому лесу. Успела заметить темные, точеные голые руки, колпак густых, черных, стриженных негритянских волос, надменное личико — безошибочно решила, что это должна быть она.

Узнала и американочку Бетти, по улыбке, полной готовности, — по ее грации, золотым волосам, бледности и преждевременным морщинкам вокруг глаз и рта. Узнала и многих других.

Так, вероятно, узнавали и меня, может быть, по неуспевшим еще загореть щекам, или по новенькому, блестящему, велосипеду, или по любопытным взглядам, которые я кидала по сторонам.

За что его расстригли, я не знаю. Сам рèrе Rougier об этом факте забывает и продолжает называть себя «отец». Здесь, на этом далеком острове, он быстро обжился, завел каменный дом, племянницу и немало всякого добра.

Отец Ружье удит угрей в речке, а племянница из овернской деревни плетет кружева на террасе, выходящей на обширный двор с высокими, тенистыми деревьями, — быстро, быстро, как крестьянки в Оверни, перебрасывая на подушке коклюши.

Где-то далеко, в океане, отцу Ружье принадлежит остров. Никто не знает, как он ему достался, никто там не живет и пароходы туда не заходят. Только остатки потерпевших у экватора крушение судов пригоняются сильным течением к островку, и берег бухты «La baie des Braves» [8] со всегда бурлящей в ней водой, покрыт обломками. Отец Ружье решил учредить там приют для детей. Собрал на это благое дело много денег и теперь в его распоряжении даровые работники для плантации. Впрочем, об этом острове им написана книга «The Christmas Island» [9].

Пароходик у отца Ружье собственный. Десять дней и десять ночей едет он на нем из желтого каменного дома на свой одинокий остров.

Андрея и меня он любил, кормил угрями, которых при нас же удил и из которых племянница сейчас же приготовляла «matelote au vin rouge» [10], поил нас вином и защищал от сплетен.

VIII

О НЕДОСТАТКАХ ЖАРКОГО КЛИМАТА

Когда Андрей уезжал на дальние острова, для меня немыслимо было вытерпеть в одиночестве эти яркие ночи. Попробовав раза два, три, я убедилась, что это мне не под силу. Тогда меня стал сторожить черный Тапу, ложась на пол, на веранду перед одной из дверей.

Тапу — закадычный друг Русского. Он называет его «Саса», что значит Саша и говорит примерно так: «Са-са моя идет работать». Тапу всегда весел и доволен, поведение его безупречно. Только изредка он исчезает на несколько дней, потом приходит грустный, убитый и говорит: «Да, Саса, напился». Ночью я слышу его потрясающий храп и мне не страшно.

Потом стали приходит на ночевку подруги, потом, когда беспутную Вахинэ заменила молоденькая Таути, то она ночевала в соседней с моей спальной комнате. Правда, от нее толку было мало, так как спала она уж очень крепко. Бывало, мы уйдем в кинематограф, а ее оставим сторожить дом. Она ложилась на веранде на висячую комфортабельную кровать с матрацем, крытым циновкой, на которой днем мы качались, как на качелях, и моментально засыпала, так что желающие могли бы унести ее вместе с домом.

Чаще всего на ночевку приходила тоненькая, смуглая, кудрявая Henriette А. Андрей видел в ней только провинциалку и мещаночку, несмотря на многообещающую внешность. Я не замечала смешного. Нежная, сентиментальная, стремительная и злобно-цельная, она рассказывала мне о своей любви и жизни, и я с участливым любопытством слушала среди глубокой ночи ее откровенные рассказы.

Если бы это было возможно, я бы вывезла оттуда вместе с вышивками, венками, цепями из мельчайших ракушек, цветными тканями, деревянными резными чашками и многими другими предметами нескольких женщин, женщин таких прелестных, что здесь у них было бы свое маленькое влюбленное королевство и рой верноподданных. А там за неимением лучшего, они выходят замуж за загнанных туда невзгодами, преступлением, случайностью, изъеденных тропической жизнью, мужчин. Потом они всю жизнь недовольны, томятся, грустят и даже не решаются подражать мужчинам в неверности, так как при гарнизонной жизни города это им может дорого обойтись.

IX

НЕМНОГО О ТЕМНОКОЖИХ

Тяжелые, прямые ноги; широкие, квадратные, вздернутые плечи, прямая спина без загиба у шеи, словно вместо позвоночника — стержень железный, голова очень прямо посаженная на этот стержень, крепкая шея; лица суровые, дикие, неприступные. Словно деревянные боги, почти больше человеческого роста. Как угадать, когда равнодушно, не глядя, они проходят мимо, ступая ровно, не раскачиваясь, неся на крепких длинных ногах неподвижное туловище и высоко поднятую голову, как угадать, что они все видят, все замечают и спешат, чтобы рассказать события встречи до мельчайших подробностей? Их речи и интересы пустяшны. Они много смеются детским смехом. Любопытные, они невидимо окружают дом, подглядывают, подслушивают, и потом кроткие, улыбающиеся, украшенные цветами, с восторгом разносят вести по острову. — «У него проказа, доктору деньги дал оттого не отправили в лепрозорий».

Они упрямы, бессмысленно, как дети, не желающие подать руку чужому дяде. «Айта» — «Нет». И убедить невозможно.

По-детски боятся и прячутся они от Тупапау.

Тупапау — души умерших, населяют бесшумные ночи. Они смотрят желтыми глазами из-под черного, блестящего куста, они ветром перелетают через молочно-белую траву лужайки, они качаются на светлых, широких, как сиденье стула, лопастях листьев, таятся за каждым молчаливым из железа кованым деревом, в гуще каждого куста, цветущего свинцовыми, мутно сияющими цветами, они дергают за волосы, щекочут голые ноги, шелестят, бормочут, охают… И повторяется, выстукивается страшное слово: Тупапау… Тупапау… Тупапау…

Маори ночью не удаляются от дома.

Говорят, что в былое время на острове никогда не бывало краж, да и теперь еще кражи случаются редко. Иногда стянут что-нибудь, что очень плохо лежит, без предвзятой мысли, если подвернется. Обдумать и нарочно пойти, чтобы украсть, — стоит ли? А если поймать с поличным, все бросают, смеются и бегут.

«Hama vahine рора» — «стыдно белой женщины». Перед белой женщиной туземке всего стыдно: показаться в парео, позволить себя фотографировать, сказать самую невинную вещь на европейском языке. Зато перед мужчинами «hama» не существует. И на языке маори вполне естественно все называть своим именем.

Когда белому нравится туземка, вся ее семья, мать, родная и приемная, содействуют сближению, — безразлично, замужем ли женщина, или нет. Временные молодожены часто у них же и живут на виду у всей деревни.

Женщины ухаживают по пять, по шесть за одним белым, не ревнуя друг к другу, по очереди принося ему цветы, приводя ему других женщин, если они ему приглянулись.

Каждому белому на острове приписывают необычайное количество детей, так как темнокожие матери всегда утверждают, что отец ребенка белый, хотя бы у них в то же время было десять темнокожих «танэ».

Одинокому белому от добровольной прислуги отбоя нет. Женщин же белых туземки не любят и белым женам приходится мириться со всеми странностями их туземной прислуги. Часто они исчезают на некоторое время, гуляют неизвестно, как и где, потом возвращаются: «youraha!» «Здравствуй, мадам!»

Маори очень музыкальны, к пению и танцам относятся серьезно, деловито.

Что касается болезни, которую не так давно завезли туда европейцы, то белые и черные туземцы относятся с большой привычкой и говорят: «Жалко, она с тех пор подурнела».