Два побега<br />(Из воспоминаний анархиста 1906-9 гг.)

Мы перебегали из двора во двор, стараясь так скрыться. Но попадавшиеся нам дворики были крохотные. Толпа и конная стража все время не упускали нас из вида и в то же время перерезали нам путь. С боков, через заборы по нас беспорядочно стреляли, на что мы отвечали также беспорядочной стрельбой. Пробежав так несколько кварталов, мы почувствовали, что погоня как будто отстала: шум и крики стали слабее. Мы перевели дух и стали прислушиваться. Крики совсем стихли. Мы решили, что погоня устремилась по ложному пути. Так мы простояли в одном сарайчике минут десять и намеревались уже пробираться дальше, когда из за заборов показались несколько голов стражников, засматривавших во внутрь двора, а с задней стороны явственно послышались приближающиеся шаги и осторожные людские голоса. Не было сомнения, что мы окружены. Мы решили биться до последнего. Подбежав к забору, мы дали несколько выстрелов в стражников, отбросили их, перескочили через забор и побежали дальше. Но уже со всех сторон к нам неслись группы стражников, полицейских и жандармов. Впопыхах мы, вернее Бабешко, не заметили, что приблизились к самому полицейскому участку, откуда на нас выбежали все находившиеся там полицейские и стражники. Совершенно непонятно, как в тот момент нас не убили и даже не ранили. Нас беспрерывно обстреливали на расстоянии нескольких шагов. Я видел, как один жандарм в двух шагах стрелял в спину Бабешко, перелезавшего через забор, и даже не задел его. Надо думать, что крайне тугая пружина нагана была причиной столь неудачной стрельбы. В конце концов, мы очутились совсем около полицейского участка, и последняя наша борьба происходила во дворе какого то дома казенного образца. Браунинг Бабешко перестал работать — испортился затвор. У меня имелось еще несколько патронов, которые я торопился вставить в свой исправно действующий браунинг. И вот в этот момент я был сбит с ног каким то тяжелым ударом со стороны, откуда я его не ожидал. В ушах у меня зазвенело; на мгновение пелена застлала мне глаза. Я собрал все усилие воли, чтобы не потерять сознания и действительно потерял его. Но в это время группа жандармов уже навалилась на Бабешко. У меня был выбит браунинг. Уже в лежащего и избитого один жандарм в упор выстрелил в меня, но опять промахнулся.

Били нас нещадно — кулаками, ногами и ручками наганов по голове и по чем попало. Через минуту, две мы представляли собою сплошные окровавленные и растерзанные тела. При многочисленной толпе любопытных нас связанных поволокли в участок. Там уже было в сборе все начальство. Как только нас втащили в помещение, какой то пристав или околодочный с горестным видом закричал: — «почему вы не пристрелили их на месте? А теперь уже нельзя, поздно». Кинулись к нам и первый вопрос задают: — Кто вы такие? Жиды? — Мы рассмеялись. — «Таких подлецов, как Василенко, должен бить всякий честный человек» — заметил Бабешко. Несколько жандармов сейчас же узнали его: им раньше приходилось сталкиваться с Бабешко здесь в Александровске. Стали записывать наши имена. Узнав, что мы оба русские, начали допытываться, сколько мы получили от евреев за совершенное дело. Они отказывались верить, что мы совершили убийство не за плату. Бабешко по этому поводу ругнул их и дал несколько резких и смелых замечаний, содержания которых я не помню, но которые, помню, заставили полицейских с изумлением и любопытством посмотреть на него. В это время, в комнату, где нас допрашивали, ломилась масса любопытных «взглянут» на террористов. С любопытством осматривали нас и сами полицейские. Какой то чиновник, вероятно служивший здесь же при участке, умоляюще просит позволить ему войти в комнату и «посмотреть». Ему позволили. Он долго смотрел на нас и видно было, что испытывает удовлетворение — «Каждый день читаешь о террористах, а никогда в жизни не видел их. Так вот какие они» — говорил он, осматривая наши растерзанные фигуры с расквашенными и распухшими лицами.

Часа через два нас под усиленным конвоем повели на допрос к следователю. Я, более избитый, с совершенно изуродованным лицом, покрытым корками крови и грязи, отказался отвечать следователю, пока он не даст мне возможности привести свое лицо в порядок. Тот с гримасой дал мне кувшин воды. Допрос у него продолжался не долго. Не успел он выбить на пишущей машинке одну страницу, как его вызвали к телефону, после чего он сейчас же отослал нас обратно. Мы не поняли в чем дело. Ночь и следующий день мы провели довольно тревожно. Камерка (при участке), куда нас посадили, была крохотная; в ней одно окно и дверь. И вот, то через окно, то через дверь часовые просовывали винтовки со штыками и все грозили подколоть нас. Угрозы и ругательства сыпались беспрестанно. Заснуть нельзя было. Наше положение было для нас неизвестностью. Что с нами намерены делать? Будут ли судить немедленно, или же передадут дело общему суду? Спросить было не у кого, кругом сплошная вражда. Лишь через день у окна нашей камеры стал часовой, который не проявлял к нам вражды. Мы заснули немного и отдохнули. Тот же часовой, улучив минутку, шепнул — «сегодня вам суд». Стало ясно, что нас будет судить военно-полевой суд. В смертном приговоре нельзя было сомневаться. Мы это учли, набрались мужества и стали поджидать своего часа. Немного спустя нам шепнули, что из Екатеринослава привезли для нас палача, который уже второй день живет в соседней с нами комнате.

В пять часов вечера того же дня — 9-го марта 1907 г. — нас вывели на улицу и под конвоем 50–60 верховых стражников и солдат пехотинцев повели в суд. Здание суда находилось на какой то площади, сплошь усеянной народом, который знал, очевидно, о моменте суда над нами. Нас ввели в помещение, где за красным столом сидело человек пять-шесть военных. Быстро шла процедура суда. Один за другим появлялись свидетели — стражники и жандармы, ловившие нас — и рассказывали об обстоятельствах дела. К удивлению нашему, на суде не был главный свидетель, тот молодой человек, на глазах которого был убит Василенко. Допросили нас. Мы подтвердили факт убийства Василенко с «заранее обдуманным намерением». Бабешко дал характеристику Василенко и заявил, что не нами, так другими рабочими, он непременно был бы убит.

Суд удалился на совещание и через 15–20 минут возвратился с приговором: за убийство начальника главных жел. дорожных мастерских Василенко и за вооруженное сопротивление чинам полиции Василий Бабешко и Петр Аршинов приговариваются к смертной казни через повешение. Приговор никакому обжалованию не подлежит и приводится в исполнение в ближайшие 24 часа.

Нас вывели из здания суда. Площадь вся была залита народом. Бабешко охватил себя руками за горло и вздернул кверху, что означало — приговорены к повешению. Несомненно, помимо многочисленных врагов в толпе было много неизвестных нам друзей-рабочих, которые мысленно слали нам сочувствие свое. Им, главным образом, Бабешко и подал свой знак. Впоследствии мы узнали, что тут же в толпе находилась и сестра Бабешко, приехавшая из Екатеринослава. Она видела и поняла знак брата.

С тем же многочисленным конвоем мы были водворены на свое место в участок. Срок оставался нам небольшой. Вешать наверное будут этой ночью часа в 2–3. Нам, следовательно, оставалось пять-шесть часов не больше. Этот срок мы решили провести в собеседовании, поделиться своими заветными мыслями. Но вначале мы хотели написать письма своим близким родным. Сказали администрации, и те дали нам по листу бумаги и карандаш. В письме к матери я просил главным образом прощения за тот тяжелый удар, который наносил ей своей смертью. Я писал, что умираю за правое дело, просил не горевать поэтому. Передавал привет всем товарищам и просил «вспоминать иногда меня». Мы прочли написанные письма друг другу и передали их администрации.

В воспоминаниях каждый из нас рассказал историю своей жизни с юных лет; рассказал, что в ней было наиболее красивого и запечатленного. И, странно — во многом рассказы и направления наших рассказов совпадали. Во многом мы касались одних и тех же сторон нашей жизни. Мы рассказали о своих личных привязанностях. Рассказали, когда и под влиянием каких обстоятельств встали на революционный путь, что было пройдено и пережито на этом пути. Бабешко с 1894 г. работал в партии соц. революционеров; я — с 1905 г. в организации большевиков. Но — замечательно — и он и я, находясь в организациях социалистов, социализм представляли себе в его полном виде, как цель борьбы сегодняшнего дня. И борьба наша носила характер подлинной борьбы за социализм. Хитроумные партийные программы, внушавшие рабочим мысль, что в нынешней революции нельзя трогать буржуазию, так как эта революция буржуазная, были противны нашему естеству. Ничто в нас не мирилось с ними. Нет никакого сомнения, что большинство рабочих переживало то же. Нужны были многочисленные сети, сотканные из разнообразных софизмов, чтобы опутать рабочую массу и повести бороться за буржуазную революцию. Бабешко это сознавал также, как и я, и также, как и я, перешел к анархизму, где не было противоречия между социалистической идеей и борьбой за нее.