Воспоминания

И жили мы в деревне неделю после свадьбы, но болезнь увеличилась моей матери и принудила ее везти в город: расстояние невелико — 90 верст. Но она была так слаба, что всякое малое движение причиняло ей жестокое мучение. И тут началась первая моя горесть, что мне муж мой не позволил с ней сесть в карету, и я с горестными слезами повиновалась ему, ни слова не говоря. И сия дорога была для меня мучительна: умерли во мне все радости, и я, кроме скорби душевной, ничего не чувствовала, и мысли мои беспрестанно были при больной. Кто ее теперь успокаивает? Она привыкла быть со мной, и я облегчала ей болезнь. Этот жестокий человек лишает ее сего последнего утешения при конце жизни ее. Я так тогда мыслила. Одни слезы облегчали мою тягость; муж мой и за слезы на меня сердился и говорил: «Теперь твоя любовь должна быть вся ко мне, и ни о чем ты не должна больше думать, как об угождении мне; ты теперь для меня живешь, а не для других». Я спросила: «Разве можно кончиться моей любви к той, которая мне дороже всего в мире? Меньше ли ты любишь мать свою с тех пор, как женился? Все в свете для тебя сделаю, кроме сего!» Он мне отвечал, что «ты еще не знаешь тех великих обязанностей, которые ты должна иметь к мужу, то я тебя научу!» И сказал таким голосом, что у меня сердце замерло от страха. И я замолчала, но слез остановить не могла. С нами сидела его любимая племянница, которая смеялась моей горести и ему говорила: «Я удивляюсь, что вы не уймете ее: мне уж скучно смотреть на ее пустые слезы!» Он сказал: «Погоди, мой друг, будет еще время. Я в дороге не хочу начинать ничего». Что ж я должна была ожидать после сих разговоров? Но положила в сердце моем никому не сказывать и не жаловаться, а более — чтоб не приметила мать моя моей горестной участи. Наконец приехали мы на первую станцию. Я выскочила из кареты, побежала смотреть, жива ли моя мать, и нашла ее в такой слабости, что она не только говорить — и руки не могла мне подать. Я дала ей выпить вина и вытерла ее уксусом, после чего она сделалась покрепче и спросила меня: «Здорова ли ты, мой друг? У тебя бледность в лице необыкновенная». — «Я здорова, но пугает меня ваша болезнь». — «Чего же пугаться? Конечно, я чувствую сама, что скорым шагом приближаюсь к вечности». Я видела, что нельзя ее везти, не давши отдохнуть; просила, чтоб ночевать на станции, но муж мой сказал мне: «Ты не ночуешь здесь, а поедешь со мной», сколько я ни упрашивала, чтоб он не отнимал у меня удовольствия быть при матери: «По крайней мере, я увижу, какова она будет и можно ли ее будет везти». Он отвечал: «И без тебя все сделают». Я пошла к свекрови моей. Она, увидя мою бледность и опухшие глаза, обняла меня и спросила: «Что тебе сделалось?» Я отвечала, что мы сейчас едем, а больная останется, то я боюсь, чтоб она не кончила жизнь, — и упала к ней на колени. «Сделайте первую мне милость: останьтесь при ней — я спокойнее буду!» Она заплакала и сказала, что ежели бы я и не просила ее, то она не оставит ее без себя и будет сохранять покой ее, сколько возможно. Няни моей с нами не было: она отправлена была наперед в город. Мне казалось, что я ее уж не увижу, и я почти не помнила, как эта дорога кончилась. Приехали мы в город к ужину. Няня нас встретила и приготовила ужин. Я ничего не могла есть, только что плакала. И мои горькие слезы более делали смеха в его племяннице, нежели участия, которое бы она должна принять: мать моя была ее благодетельница.

После ужина мы пошли спать. Она стала с дядей прощаться и заплакала. Он встревожился и сказал ей: «Отчего ты, моя милая, огорчаешься? Я знаю, твоя любовь ко мне так велика, что тягостно для тебя и ночь проводить, не видавши меня. А жена моя с радостию бы осталась бы при матери своей: вот какая розница между вами, — то я не допущу, чтоб ты где-нибудь спала, кроме нашей спальни». Я молчала, а няня моя зарыдала и вышла вон, сказавши: «Вот участь моего ангела!» Муж мой чрезвычайно рассердился и сказал мне: «Ты с ней навсегда расстанешься и запрещаю тебе с ней говорить, и чтоб она при тебе никогда не была!» А племянница ему сказала: «Я боюсь, чтоб она не сказала вашей матушке, то не лучше ж будет ее отправить в деревню тотчас?» Я сказала, что сего сделать нельзя — она одна остается, которая может быть около больной: я вижу, что мне быть — только тогда, когда позволят, то нельзя отнять последнего спокойствия от умирающей. — «А в рассуждении того, что вы опасаетесь, чтоб она не сказала, то я вас уверяю, будьте спокойны: она никогда и никому не будет говорить; но для меня мудрено, чего тут бояться, когда вы любите вашего дядю? Я и сама моих дядей люблю и не боюсь, ежели весь свет узнает о моей привязанности». И я сие истинно и от доброго сердца говорила, не зная порочной любви. И так мы пошли спать. Няня моя хотела войти меня раздеть, но ей сказали, что ни услуг ее, ни советов больше для меня не надо и чтоб она не осмеливалась входить туда, куда ей было запрещено. Вот другая горесть для моего уж угнетенного сердца! Я спросила: «Скажите, Бога ради, чем она вас прогневала, что вы так жестоко с ней поступаете? Я льстила себя надеждою, что вы за меня будете ей благодарны, что она меня воспитала. Видно, я во всем обманута! Мне сказали, что муж меня будет любить не меньше, как мать меня любила, и будет меня беречь, но я не знаю, что это за любовь мудреная? Скажите мне, любители вы меня?» Он спросил у меня то ж. Я ему отвечала: «Я бы вас любила, ежели бы вы не отнимали у меня того, что мне всего на свете драгоценнее, и не разлучали меня с теми, кто мне любезен. Я у вас у самих спрашиваю: что б вы сделали на моем месте, если бы с вами было поступлено так жестоко, как со мной?» Говоривши, я горько плакала и бросилась обнимать его: «Не мучьте меня, вы мне для того даны, чтоб услаждали мою горесть и любили меня, а от меня вы увидите любовь, почтение и повиновение». Он сам тронулся и сказал: «Я тебя люблю». — «Ежели вы меня любите, то дайте мне слово не запрещать мне быть с матерью и няней. Я ничего не буду с ними говорить такого, которое вам не угодно. Вы сами мне предпишете, что говорить и что не говорить. Я вам обещаюсь никогда с ними не быть наедине, а буду в присутствии вашей матери, которая будет слышать мои разговоры и видеть мои поступки. Я теперь скорее откроюсь ей, нежели моей матери: мне так сказано, что она заступила место моих друзей». Он посмотрел на меня пристально и сказал: «Вы не должны говорить и моей матери все. Я не хочу, чтоб она знала все то, что происходит в твоем сердце и между нами». Я сделалась точно деревянная и молчала несколько времени; даже и слезы мои остановились, дух у меня заняло, и дыхание становилось очень тяжело. Он испугался, побежал за водой, и няня его увидела встревоженного, спросила, что с ним сделалось; он только кричал: «Воды!» Она налила воды и сама побежала ко мне, сказавши: «Теперь меня никто не удержит!» Пришедши ко мне и увидя меня бледную и расплаканную, затряслась и дала пить воды. У меня и вода не проходила: я глотать не могла. Она бросилась на колени перед мужа моего и просила, чтоб он не отсылал ее от меня: «Вы еще не знаете ее, каковы у ней чувства: она умрет!» Нечего ему было делать! Он сказал: «Смотри за ней и помогай: я не могу быть с ней — я и сам не в лучшем положении,» — и ушел с племянницей в другую спальную, которая была приготовлена для матери моей. Она села подле меня и спрашивала, что со мной сделалось? Я посмотрела на нее и сказала: «Вы меня учили быть искренней, ничего в сердце моем не скрывать. Вы же мне сказали, чтобы мужа любить и повиноваться во всем и исполнять его волю, — то я спрошу у тебя теперь: точно ли это есть мой долг?» Она мне сказала: «Без любви и повиновения не может быть человек счастлив, а особливо к мужу». — «Но о искренности что ты мне скажешь?» — «И это необходимо, но надо делать с рассмотрением, к кому быть искренней, — а не ко всякому». — «Кого ж вы мне назначаете и с кем я должна быть откровенна?» — «К мужу и более ни к кому, к его матери, которая истинно вас любит, и она вам подаст совет добрый и полезный». — «Видно, я теперь совсем в другой школе: первое мое учение приносило сердцу моему радость и спокойствие, а нонешнее — делает скорбь и уныние. Еще вы меня научали терпеть и молчать, то сие последнее учение мне полезнее теперь будет. Ты — мой друг, и я тебя много люблю и почитаю, и более у меня ничего не спрашивай». Она заплакала и просила меня лечь, но я сказала: «Я спать не хочу и не могу». Пошла я посмотреть, спокоен ли мой муж, и нашла его покойно спящего на одной кровати с племянницей, обнявшись. Моя невинность и незнание так были велики, что меня это не тронуло, да я и не секретничала. Пришедши к няне, она у меня спросила: «Что, матушка, каков он?» Я сказала: «Слава Богу, он спит очень спокойно с Верой Алек., и она его дружески обняла». Няня, посмотрела на меня очень пристально и видя совершенное мое спокойствие, замолчала, только очень тяжело вздохнула. Я, посидевши у окна, и мыслила, что — сама не знала: думала и о матери моей, живали она, но утешалась тем, что она не одна.