Встреча навсегда

Первый раз меня исключили из школы, когда мне было шесть лет. Мать вначале работала уборщицей в школе и здесь же одновременно училась на курсах ЛИКБЕЗа (ликвидация безграмотности), а когда закончила эти курсы, ее «поставили» учительницей в младшие классы. Мне шел тогда шестой год. Дома оставить меня было не с кем. И она осенью привела меня с собой в школу. Но первый класс учила не она, а мой, кажется, третий отчим, Василий, который вместе с ней тоже закончил ЛИКБЕЗ.

В классе я был самый «грамотный». Так как знал уже все буквы и даже мог складывать некоторые слова — мать научила. На одном уроке чистописания (писали «палочки» и «крючки») подходит ко мне этот Василий и «по–свойски» тычет пальцем в мой лоб: «Не в ту сторону крючки пишешь, чертенок!..» (Иначе он меня не называл.) Я в долгу не остался и закричал: «Без тебя знаю!.. В ту сторону я уже написал. Пишу теперь в другую!..» Он схватил меня за ухо, дотащил до двери и вышвырнул, как нашкодившего котенка.

Из школы меня исключили в тот же день, как «не достигшего положенного возраста». (Учиться тогда начинали с восьми лет.) И мать увезла меня на какое–то время к бабушке и дедушке в Чистоозерную.

Но нередко она отправляла меня на хутор, к старикам Мосияшам. И мне у них было куда интереснее. Потому что эти баба с дедом, добродушные и простые, ни в чем не отказывали, ни в чем не стесняли. Там я был — вольный казак. Бегал хоть весь день, делал что хотелось. Мог часами заколачивать в заборе старые ржавые гвозди, которые, казалось мне, плохо были вбиты, — меня только подхваливали. А мог с дедом и со своими «дядьями» — подростками поехать на речушку — коней после работы помыть, напоить. Притом, дед обязательно садил меня на коня впереди себя, между поводьями узды.

Или, бывало, пошлет меня баба Христя на «горище» за яйцами (на чердак сараюшки, где неслись куры). Я наберу их полный подол рубахи, а как стану спускаться с лестницы, — не могу удержать рубаху одной рукой и все — бах!.. — летит на землю. Бабушка Христя была очень добрая, никогда не ругала, только скажет: «Ну, не реви, полезай снова — набери ишче. Да возьми вот плетушку…» — Мне казалось, что тут меня больше любили.

А в Чистоозерной своевольничать не разрешалось, и часто от деда мне здорово попадало.

Отца выпустили раньше срока. Местные власти, хоть с опозданием, но все же разобрались, что никакими кулаками они не были. Переселенцами приехали с Украины на вольные земли Казахстана. И нахватали себе пашни, сколько могли обработать. Работали всей большой семьей — у деда Ефима было семеро подросших сыновей и две дочери. (От двух браков. От первого — три сына, и от второго — четыре сына и две дочери. Первая жена рано умерла. Мой отец был старший.)

Но «хозяйствовать» не умели, продавать излишки зерна не могли (кормили им скот, птицу): до города было трудно добираться — на сотни верст кругом степь.

Да и сам дед Ефим не шибко любил заниматься хозяйством. Помню, — просит, просит его бабушка: «Ехфим, поправь дверь, косяк вываливается…» (дом- то саманный был). Дед всегда отвечал: «Струменту нема…» Или: «До косяка мне! — неколи у гору глянуть…» (Некогда, значит.) Тогда баба Христя бралась сама — месила глину и «подпирала» косяк этой глиной, смешанной с соломой, которая потом затвердевала, превращаясь в саман.

Зато дед Ефим, когда был помоложе, джигитовал на конях не хуже любого джигита. Легко скакал на коне стоя. И на всем скаку перебрасывался с одного коня — на второго, с него — на третьего… Дед был донской казак».

После этого рассказа я, смеясь, сказала Сереже:

— А ведь ты, дружок, изрядно похож на своего деда Ефима.

— Есть отчасти… — тоже засмеялся он, соглашаясь.

А меня Сергей расспрашивал о «гражданке» (он уже седьмой год был в армии),

о том, как жил Новосибирск в последние годы войны, о нашей студенческой жизни, зная, что мы с его «тетушкой» Еленой увлекались тогда искусством, театрами. (Это ему было особенно интересно.) Посещали все городские выставки художников, премьеры. И почти на каждый понравившийся спектакль писали отзывы или «рецензии» — для себя, чтобы не забыть. Или для студенческой газеты.

На экранах кинотеатров начали вдруг показывать зарубежные фильмы (кажется, в 1944 году). Больше шли трофейные (немецкие), но были и американские, которые вместе с гуманитарной помощью присылали наши союзники. Заграничные фильмы мы видели впервые. До войны о «той» жизни не имели никакого представления, кроме того, что «там все подавил капитализм». И как же было не посмотреть что–то совершенно для нас новое!..

Но ради справедливости скажу, что во время войны не только студенты «аккуратно» посещали кино и театры, — залы были заполнены людьми всех возрастов. Шли не просто развлечься. Нет… Они искали отдушину, чтобы можно было немного забыться, хоть на час–два уйти в другое время, отдохнуть душой. На всех лежал тяжелый, никогда не оставлявший гнет. Мысли и думы каждого были все время там, где шли кровопролитные бои, где всякую секунду падали, умирали наши родные солдаты. Не осталось, наверное, ни одной семьи, из которой кто–то не ушел бы на фронт.

Но ничто не приносило облегчения. Мы с подругой замечали, что выходившие из кино люди шли всегда молча, понуро, не глядя друг на друга: «А может, вот сейчас, в эту самую минуту, бежит в атаку, на смерть мой милый сын, мой любимый муж, мой родной отец, брат…» Только у пожилых женщин иногда прорывалось вслух: «Сидим, смотрим на чужую радость… А что у нас творится там?!..»

Люди с трепетом ждали каждую сводку Информбюро. Бывало, прямо на улице, у репродуктора, простаивали часами (в мороз, в жару), ожидая вестей с фронта. Я все это по себе знаю…

На нас, подростках, лежало много забот и, в основном, — вся тяжелая работа. Учиться мы начинали (равно — и в селе, и в городе, и школьники, и студенты) только после того, как убирали весь урожай с полей и огородов. Летом ездили в лес на заготовку дров. Иногда кому–то, старшим по возрасту, приносили повестки — срочно поработать два–три месяца (в подсобке) на военном заводе.

Молодежь рвалась на фронт. Старшеклассники добровольно являлись в военкоматы с просьбой отправить на передовую. Их отправляли в военные училища. В классах, начиная с шестого–седьмого, оставалось по два–три мальчика, а то и вовсе не было. Большинство из них поступили учиться в ФЗО (фабричнозаводское обучение), чтобы заменить на заводах квалифицированных рабочих, ушедших на фронт.

На фронт мы не попали — не успели.

Но все же и нашу судьбу война капитально перекроила. Сережа, имевший незаурядный артистический талант, стал механиком авиации по вооружению. Он также добровольно ушел после девятого класса в военное училище. Я, серьезно думавшая о большой литературе, журналистике, неожиданно для всех (особенно для преподавателя литературы) пошла с десятого класса в медицинский. Тоже поэтому: если уж не успеем на фронт, так будем лечить раненых, тысячами лежащих в госпиталях. Причем, поступила в особую, только что открывшуюся «Группу ускоренного четырехгодичного обучения по полной программе института». До войны в мединституте было пятигодичное обучение.

А по своему призванию я все же закончила Алма — Атинский университет (факультет литературоведения), будучи уже с детьми школьного возраста. Потому что в первую очередь необходимо было дать образование Сереже: он не имел даже аттестата за среднюю школу.

Такая судьба была у всего нашего поколения. Мы не успели или не смогли сделать вовремя то, что хотели. Многое было отнято войной.

Прошло уже несколько десятилетий, а мы это до сих пор чувствуем — следы свои война оставила.

Лиха беда начало

Наконец долгожданная демобилизация! Домой мы возвращались втроем, уже с двухлетним сыном — Сережей–младшим.

Оказалось, что мои родители собирались переезжать к сестре в Кемеровскую область. Нам надо было немедля устраиваться на работу, чтобы до их отъезда успеть получить какую–нибудь квартиру.