Элвис Пресли: Реванш Юга

Слова хорошие, но кризис все не кончается, и учтивость — плохое средство от холода и голода. Сколько бы Пресли ни создавали себе репутацию достойной семьи, регулярно посещая баптистскую церковь Восточного Тьюпело, вокруг них нарастали проблемы, начиная с того, что мать и бабка Глэдис умерли одна за другой. Миссис Смит оставила после себя двух несовершеннолетних детей: Клетту, шестнадцатилетнюю девушку, вышедшую замуж за Вестера, брата Вернона, и Джонни, тринадцатилетнего мальчика, заботу о котором пришлось взять на себя старшим родственникам.

Несколько месяцев спустя, утром 5 апреля 1936 года, когда Элвису был год и три месяца, на Тьюпело обрушился торнадо такой силы, что впору было поверить проповедникам, сулившим Армагеддон тем из своих прихожан, которые перестали жить в страхе перед Господом. В считаные минуты ураган снес несколько десятков домов, оставив после себя больше двух сотен жертв. Восточный Тьюпело он обошел стороной, но это бедствие прозвучало предупреждением для Пресли, которым едва удавалось сводить концы с концами.

Глэдис не удалось вернуться обратно на швейную фабрику, пришлось браться за поденную работу на хлопковых полях, нося с собой ребенка, чтобы хоть чем-то дополнить скудный заработок мужа, не склонного к труду.

Самым драматическим моментом этой эпохи лишений стал ноябрь 1937 года, когда «Тьюпело джорнэл» объявил об аресте Вернона Пресли, уличенного в подделке чека с жалованьем, выданного его хозяином Орвиллом Бином. По воспоминаниям очевидцев, подделка принесла пару десятков долларов, не больше сорока. Это был жест отчаяния со стороны человека, пустившегося в сомнительное предприятие вместе с двумя сообщниками, чтобы купить хлопок и разделить его между тремя семьями. И все же на семью Пресли легло клеймо позора. После нескольких месяцев предварительного заключения Вернона приговорили к трем годам тюрьмы и отправили в Парчман, на ферму для исправительных работ в самом центре Дельты, где самые отбросы «белого отребья» жили вместе с неграми-заключенными, составлявшими большинство, в атмосфере ежедневного насилия, словно в концлагере.

Вернон провел в Парчмане только восемь месяцев: его жена, судя по всему, умолила Орвилла Бина простить бывшего работника и задействовать свои связи. Проявленное милосердие не помешало Бину потребовать назад 180 долларов, одолженных Пресли на строительство дома, вынудив Глэдис переехать в семью мужа и обратиться за социальной помощью. Отныне любая попытка доказать обществу Тьюпело, что они «бедная, но честная» семья, была обречена на неудачу; зато в Восточном Тьюпело к ним проявили сочувствие и солидарность, что еще раз доказывает, как велика была пропасть между общинами.

Возвращение Вернона в начале 1940 года было омрачено отрицательным отношением к нему в Тьюпело. Без дома, без надежды найти работу в городе, самые добросердечные обитатели которого не видели его в упор, он решил временно уехать с женой и сыном на юг штата Миссисипи. С тех пор как в Европе разразилась война, судостроительная верфь в Паскагуле — порту, находящемся в Мексиканском заливе между Мобайлом и Новым Орлеаном, — развила бурную деятельность. У Вернона там был близкий родственник, там жили и несколько других семей из Восточного Тьюпело. Условия жизни были ужасными: одни ютились в хибарах с окнами, в которые вместо стекол были вставлены москитные сетки, другие — в палатках.

Это изгнание продлилось до конца года. Затем Пресли вернулись в Тьюпело и находили приют поочередно у разных членов семьи Смитов и Пресли. В тесноте да не в обиде — это было жизненным правилом самых обездоленных семей, не задумываясь делившихся последним, что имели. Вернон с женой какое-то время жили у Вестера и Клетт, своих брата и сестры, которые делили с ними кров до приезда Трэвиса, одного из младших братьев Глэдис. Он только что женился на подруге детства, которой едва исполнилось четырнадцать. Найдя новое жилье на столь же краткий срок, Пресли вскоре сами забрали к себе маленького сына старшей сестры Глэдис, которая недавно скончалась. «Белое отребье», возможно, и были отбросами Америки, но обладали более развитым чувством взаимопомощи, чем промышленники-янки, навязавшие свои суровые нравоучительные ценности всей стране.

Сколько Вернон ни старался, он так и не смог найти работу в Тьюпело и в конце концов отправился в Мемфис — на сей раз один: найти жилье в городе, переполненном нахлынувшими туда фермерами со Среднего Юга, было невозможно. Накануне налета на Пёрл-Харбор американская экономика начала приходить в себя благодаря закону о ленд-лизе, принятому сенатом весной 1941 года, по которому в Англию предстояло поставлять гражданское и военное оборудование. Вернон был в числе тех, кто смог воспользоваться экономическим подъемом, и хотя он тяжело переживал разлуку с родными во время рабочей недели, его усилия бывали вознаграждены, когда он каждую субботу возвращался вечером в Тьюпело, привозя достаточно денег, чтобы прокормить семью и заплатить за квартиру, которую снимал в Восточном Тьюпело.

Казалось бы, возвращение к нормальной жизни должно было смыть пятно с имени Пресли, но ничего подобного: на улицах Тьюпело поговаривали, что Вернон пользуется поездками в Мемфис, чтобы перевозить «лунный свет» — контрабандный бурбон, потреблявшийся низшими классами, к великой досаде элиты, продолжавшей «голосовать за сухой закон, пока еще могут, шатаясь, добраться до урны», как говорил актер-юморист Уилл Роджерс.

Вернону повезло: поскольку он был единственным кормильцем, то избежал сражений в Тихом океане и в Европе, но всю войну ему пришлось работать вдали от дома. Он строил лагерь для немецких военнопленных в районе Комо, к югу от Мемфиса, но его уволили по неясным причинам, в очередной раз заподозрив в контрабанде «лунного света». Слухи или правда? История об этом умалчивает, но Глэдис чувствовала себя одинокой как никогда, дожидаясь возвращения мужа по субботам, скрываясь от осуждения добропорядочных граждан, считавших Вернона бездельником да еще и «откосившим» от армии.

И так уже чересчур опекавшая Элвиса, Глэдис растворилась в любви к единственному сыну, движимая чувством одиночества и опасения за их безопасность. Они жили вместе с матерью Вернона: прекрасный предлог, чтобы Элвис отдал свою кровать бабушке и спал вместе с матерью. Так будет продолжаться до самого отрочества, даже когда Вернон был дома. Кроме того, как только Элвис пошел в школу осенью 1941 года, Глэдис лично отводила его туда каждое утро. Поначалу это казалось естественным, тем более что школа находилась по другую сторону шоссе № 78; но по мере того, как мальчик подрастал, это стало казаться странным.

Пребывание Элвиса в школе не оставило никаких воспоминаний, за исключением тех, что неизбежно рождаются впоследствии у людей, которые, не ведая того, сидели за одной партой с будущей знаменитостью. Детство Элвиса Пресли не обошлось без своей доли выдуманных историй, распространенных его однокашниками и родственниками. Они неизменно создают образ ребенка, рано повзрослевшего в мыслях и поступках, как показывают воспоминания Глэдис Пресли незадолго до ее смерти: «Элвис всегда очень беспокоился о нас, потому что видел, что мы сплошь в долгах. Он всегда говорил: „Вот вырасту, куплю вам красивый дом, расплачусь с бакалейщиком и подарю вам „кадиллак““».

Предполагаемые свершения Элвиса не ограничиваются его отзывчивостью. По рассказам, в нем очень рано проявилась ярко выраженная склонность ко всему, связанному с музыкой, но и к этим утверждениям надо относиться осторожно. Друзьям и соседям, помнящим, «как сейчас», как двухлетний Элвис вырвался у матери и взобрался на эстраду церкви пятидесятников, чтобы спеть, хорошо бы напомнить, что семейство Пресли перешло из баптистской церкви Восточного Тьюпело в эту новую конгрегацию только в начале сороковых годов, когда общину пятидесятников возглавил дядя Глэдис.

Эта перемена в духовных традициях семейства Пресли весьма показательна, поскольку передает близость белой бедноты к учению пятидесятников, которое тогда множило своих сторонников. Появившись на рубеже XX столетия, этот культ отмежевался от баптистской церкви, более сдержанной в проявлениях веры. Решительно повернувшись спиной к «пристойной» вере южной буржуазии, проповедники пятидесятников преподносили Священное Писание в прагматическом и манихейском прочтении, лучше приспособленном к духовности в большинстве своем неграмотного населения, близкой к суеверию. Орудуя адом и раем, как другие — кнутом и пряником, евангелисты больше взывали к страху, чем к разуму, повергали паству своими речами просто-таки в гипнотическое состояние, когда на того или другого снисходил Святой Дух и тот принимался говорить «на языках».