Такая долгая полярная ночь

Запомнился мне полковник Житомирский, прямой и справедливый человек. Его жена, капитан медицинской службы Шевеленок Любовь Александровна, была начальником санотдела, а значит и нашим начальником. Это была красивая голубоглазая со светло-русыми волосами стройная женщина. Мундир капитана очень ей шел, впрочем я видел ее и в обыкновенном женском платье, которое тоже ей шло, красиво облекая ее ладную фигуру. Справедливая и требовательная, чуткая и внимательная, она всем нам, медикам, очень понравилась. Она очень ценила в нас добросовестное отношение к своим обязанностям и способность сочувствовать пациентам. Чуткость и забота — вот, пожалуй, главное, что характеризует Любовь Александровну в ее повседневной деятельности. Однажды, когда автотрассу только расчистили от снега, она вызвала меня в Певек. На попутной машине я довольно быстро с 47 км. прибыл в Певек и явился в санотдел. Смотрю: лицо у нашей начальницы суровое, брови сдвинуты, голубые глаза холодно смотрят на фельдшера Толмачева. Она начинает меня «распекать», обвиняя в недисциплинированности и самоуправстве. При этом она встает, я тоже встаю со стула, молчу и изображаю дисциплинированного слушателя, стараясь понять, за что мне достался этот «разнос». И опять про себя отмечаю, как она хороша, этот мой начальник, капитан медицинской службы. Выяснилось: я заслужил этот выговор за то, что в пургу, уйдя из Певека, прошел 47 км. до своего медпункта. «Как вы посмели рисковать жизнью! Причем рисковали без большой надобности!» — восклицает она и добавляет: — За такое нарушение дисциплины вас надо отправит на гауптвахту!» Я не выдерживаю и, глядя в ее разгневанное лицо, откровенно смеюсь. Она поражена: «Он еще смеется», — возмущенно говорит. И я говорю: «Любовь Александровна, не сердитесь и не пугайте меня гауптвахтой. Я сидел в режимной тюрьме, прошел ряд убийственных лагерей, по мне стреляли, я смотрел не раз смерти в глаза, а вы думали, что сидение на гауптвахте меня испугает». Она рассмеялась и сказала: «Поймите, Мстислав Павлович, мне очень тяжело было бы, если бы вы погибли в пургу. Я не хочу терять таких хороших людей и добросовестных работников как вы». «Спасибо за высокую оценку моей персоны и обещаю больше не рисковать», — сказал я.

Помню был конец апреля, автотрасса была задута пургой и ее только начинали очищать от слоя снега. Капитан медицинской службы на собачьей упряжке совершала инспекционный объезд санчастей приисковых лагерей и медпунктов отдельных командировок с небольшим контингентом заключенных. Я не знал о ее поездке на собаках и, увидев, как к нам в долину с горного плато спускается собачья упряжка, заинтересовался, кто же это к нам едет. Каюр почему-то не поехал по деревянному мосту через речку, а направил упряжку по льду реки. Недалеко от берега лед провалился в воду, и упряжка оказалась в воде среди обломков льдин. Тут было неглубоко, и умные ездовые лайки рванули нарту за собой и выскочили на покрытый снегом берег. Я, подбежав к этим «путешественникам», вижу мокрого по пояс каюра и… мокрого начальника санотдела, Любовь Александровну, мокрую выше колен. В ее глазах недоумение и вопрос: как же так получилось? Поздоровавшись, беру ее на руки — не идти же ей в мокрых унтах по снегу, быстро несу своего окунувшегося в ледяную воду начальника в медпункт. Санитар Масионис быстро раскалил дровами и соляркой нашу железную печь докрасна, а я снял с ног Любови Александровны унты и шерстяные чулки, отдал их санитару высушить, растер ее босые ноги спиртом, потом надел на ее ножки новые чижи. Чижи — это меховые носки, мехом к телу, чижи надевают перед тем, как обуться в унты или торбаса. Поспел чай, я напоил Любовь Александровну горячим сладким чаем, закутал ее ноги одеялом, а она с улыбкой наблюдала за моими хлопотами и потом сказала: «Вижу, как быстро и квалифицированно мой фельдшер оказывает помощь нуждающимся в ней». Трасса вскоре была расчищена от снега, машины пошли, и мой капитан медицинской службы в сухой обуви — Масионис ухитрился все высушить — уехала уже в автомашине, идущей в Певек.

Мне нравилась эта семья: полковник Житомирский и его милая дочь (он был вдовец) и эта его жена, Любовь Александровна, и ее дочь. Обе девочки были примерно одного возраста, дружные и милые, они были как сестры. Только дочь полковника была брюнетка с темнокарими глазами и красивым овалом лица, а ее сводная сестра была вылитая мать в детстве: светлорусые волосы, белое с румянцем лицо и большие голубые глаза. К сожалению, полковник получил другое назначение, и эта добрая и милая полуеврейская и полуславянская семья уехала из Певека. Мы, медики, приуныли, так как понимали, что вряд ли в тех условиях возможно появление другого начальника санотдела, хотя бы отдаленно добротой, гуманностью и справедливостью похожего на капитана медицинской службы Шевеленок Любовь Александровну.

Глава 61

В Певеке появился новый начальник санотдела Иван Кузьмич Тургенев. Про него говорили, что он был главным врачом одного из санаториев Крыма или Кавказа. То ли он украл что-то, то ли брал взятки «не по чину», как говорил Н.В. Гоголь, но от срока его спас партийный билет. Билет члена коммунистической партии часто был тем спасательным кругом для жуликов и взяточников, который не давал им утонуть в судебном омуте. Так этот человек с фамилией знаменитого русского писателя отделался легким испугом и вынужден был сменить благодатный юг на Заполярье и дышать не ароматом цветущих роз и мимоз, а безмикробным воздухом Чукотки. Подобно врачу Никитину в Зырянке, Тургенев «отрабатывал» свое верноподданство тем, что презрительно относился к медицинским работникам, отбывшим срок, то есть недавним политзаключенным, а также совершенно равнодушно, я бы сказал антигуманно к заключенным в лагерях. Тургенев, вероятно, хотел показать власти, какой он хороший, пусть жулик, но советский и с партбилетом А мы, отбывшие срок политзаключенные, все же «контрики», а не порядочные преданные советской власти партийные казнокрады и взяточники.

Неприятное чувство в душе оставляло сознание, что нередко фамилии великих людей носят мерзавцы. На Колыме был начальник шахты Репин, злобный эксплуататор, гнусный матерщинник, который в другое время был бы прекрасным надсмотрщиком на хлопковой плантации в Америке, зверствуя над неграми-рабами.

За время моей жизни на Чукотке сменилось несколько начальников Чаун-Чукотского горнопромышленного управления Дальстроя МВД. Это: Дятлов, Туманов, Житомирский, то есть кого я помню. Но они непосредственного влияния на нас, заключенных, не имели. Мы были в полном распоряжении начальников Управления лагерей МВД. Вспоминаю весьма колоритные фигуры некоторых начальников чукотского управления лагерей. Надо разу сказать, что все они совершенно не считались с законами государственной власти. Советскую власть в Певеке и районе, части Чукотского национального округа, осуществлял районный исполнительный комитет, с которым начальники из органов МВД совершенно не считались и игнорировали законы советской власти. Закон, запрещающий разорение гнездующихся в Заполярье птиц, особенно гнезд гусей и лебедей, начальниками в голубых фуражках и в форме МВД в то время, когда я жил на Чукотке, не соблюдался. Так начальник чукотских лагерей Ващеко, как впрочем и все остальные, кого я упомяну, в период, когда у диких гусей появлялись гусята, на катере в сопровождении охраны выезжал в места, где гнездились гуси, то есть в устья чукотских рек. Там хищнически грабил Ващенко гнезда гусей, его холуи хватали бывало до 300-500 гусят. Дорогой погибших (до половины пойманных) выбрасывали в море. Оставшихся выращивали в вольерах, сооруженных около домов, где жили эти хищники в форме хранителей закона. К годовщине Октябрьской революции, к 7 ноября, или к Новому году у начальников были на столе жареные гуси. Ващенко не брезговал ничем, что можно было схватить и присвоить. Однажды он приехал на прииск «Красноармейский», зашел в медсанчасть лагеря. Час был такой, когда приема больных не было, медики, вероятно, играли в домино. Ващенко увидел, что косточки домино художественно сделаны из моржового клыка или из мамонтовой кости, и нагло сгреб домино в свой карман, заметив, что надо работать, а не играть в домино. Мне рассказывали, что проездом на приисковые лагеря вблизи 47 км., где я работал в медпункте, Ващенко увидел летящих двух гусей. Гуси летели к морю над нашей долиной. Ващенко вылез из «Виллиса» и выстрелил из охотничьей двухстволки в гусей. Смертельно раненная гусыня спланировала в траву около автотрассы, а гусак с жалобным криком спустился к ней и гладил ее своим клювом по голове и крыльям, а Ващенко устремился к своей добыче. Гусак, видя подбегавшего двуногого зверя, раскрыл крылья, прикрывая умиравшую гусыню, и сердито зашипел, А Ващенко почти в упор его застрелил. Вольнонаемный шофер остановившегося вблизи грузовика и наблюдавший эту сцену сказал: «Ну и сволочь ты, мать твою…»