Три зимовки во льдах Арктики

Я встал из-за стола и отправился в рубку, чтобы взглянуть на кренометр. Идти было трудновато: пол вздыбился, словно косогор. Меня, как и Андрея Георгиевича, очень беспокоило поведение гигантской ледяной чаши, из которой нам никак не удавалось высвободить корпус судна. Лед, как известно, легче воды. Поэтому огромная глыба, на которой сидел «Седов» с прошлой зимы, все время норовила всплыть. Так как она крепко примерзла к корпусу парохода, то подняться ей не удавалось. Зато при малейшем изменении крена она действовала, словно хороший домкрат, и выворачивала из воды то один, то другой борт судна.

Так произошло и на этот раз. Незначительного сжатия было достаточно, чтобы нас резко перевалило с левого на правый борт.

Добравшись до рубки, я чиркнул спичкой и осветил кренометр. Указатель остановился на цифре 18 градусов.

Я вышел на палубу, огляделся вокруг, прислушался. Все было спокойно, даже слишком спокойно. Говорят, что громкий звук может убить человека. Могу заверить, что отвратительно действует на человека и абсолютная тишина. В соединении с мраком полярной ночи она вдвойне тягостна: тщетно напрягается слух, пытаясь уловить малейшее звучание, легчайший шорох или скрип, - все мертво вокруг. Хочется нарушить покой, поднять стук, грохот, крик. Но льды поглощают голос человека, как море глотает песчинку, и снова воцаряется безмолвие.

Густые сумерки окутывали ледяную пустыню. Над затерянным среди торосов «Седовым» висело холодное небо, такое же величественное, грозное и чужое, как сами льды. Темно-голубое вверху, зеленоватое у краев, лилово-фиолетовое в самом низу, оно казалось призрачным и неправдоподобным. И только на юге, где небо прощалось с потухающим днем, розовела узенькая полоска - робкое подобие зари.

Я пробыл на палубе недолго, всего несколько минут. Но гнетущее ощущение одиночества, навеянное безмолвием и мраком в эти минуты, остро врезалось в память, - вероятно, потому, что вскоре на корабле разыгрались драматические события.

События эти произошли значительно быстрее, чем о них можно рассказать.

Возвращаясь в кают-компанию, я заметил третьего механика Всеволода Алферова, быстро прошмыгнувшего в каюту, где жил Недзвецкий. Через полминуты оба пробежали по коридору, направляясь в машинное отделение. Я знал, что наши механики-люди солидные и что зря они бегать не будут. Поэтому я тотчас же помчался вслед за ними.

В обширном и холодном машинном отделении царила кромешная тьма. Лишь в глубине его, на правой стороне, мерцали слабенькие огни свечей и раскачивался керосиновый фонарь «летучая мышь». Оттуда доносились крики, звяканье гаечных ключей и... журчание проникающей в корпус судна воды - самый неприятный и страшный звук из всех, какие только известны морякам.

Вся машинная команда была уже в сборе.

Я подозвал старшего механика. Трофимов быстро взбежал по железному трапу.

Я не мог в темноте увидеть его лица, но с первых же слов по его интонации понял, что в машинном отделении произошло нечто серьезное, хотя старший механик старался говорить возможно спокойнее.

Он докладывал:

- Из-за крена отливное отверстие запасного холодильника оказалось под водой. Невозвратный клапан не работает. Прокладку у крышки пробило. Сейчас потуже завернем гайки у крышки и остановим течь...

Опять запасный холодильник дал течь! Невольно вспомнился разговор с Николаем Розовым - тогда, перед самым уходом «Ермака» и «Садко», дело обстояло точно так же: «Седов» накренился на 20 градусов, и из-под крышки холодильника просочилась вода.

Я спросил:

- Нужен ли общий аврал? Что сделать вам в помощь?

Трофимов ответил:

- Нет, нет, мы справимся сами...

Пожалуй, Трофимов был прав: в прошлый раз механикам удалось самим довольно быстро устранить течь. Но лишняя предосторожность никогда не вредит, и я распорядился приготовить к переноске в машинное отделение брандспойт, - дело в том, что всякий раз при перетаскивании этой нехитрой машины ее приходилось разбирать, так как она не проходила в узкие двери и проходы.

Через 15 минут меня разыскал Трофимов. Бледный, перепачканный маслом и сажей. Он быстро проговорил:

- Константин Сергеевич, ключами не закрыть... Вода прибывает...

Выход был один: немедленно пустить дизель-динамо, осветить машинное отделение, поставить на крышку холодильника цементный ящик, а до этого - откачивать воду брандспойтом. Общий аврал!..

Передав Андрею Георгиевичу необходимые распоряжения, я поспешил в машинное отделение. Журчание воды стало громче. Крен явно увеличивался, а с ним возрастал напор воды. Добравшись до запасного холодильника, легко было разглядеть при свете тусклого фонаря, с какой яростью хлещут через разрывы в прокладке струи воды, озаренные колеблющимся, неровным огнем. Они били веером во все стороны, поливая людей. Мокрые, грязные механики все еще пытались остановить поток, но усилия их оставались напрасными. На глаз можно было определить, что океан вгоняет в образовавшееся отверстие 25-30 тонн воды в час. У правого борта она уже выступала из-под плит и неприятно хлюпала под ногами.

Через несколько минут весь экипаж, за исключением радистов, был в машинном отделении. Люди понимали, что речь идет о жизни или смерти корабля, и каждый работал с огромным рвением. Буторин и Гаманков, спотыкаясь в темноте, таскали доски и мешки с цементом. Андрей Георгиевич начал ладить опалубку вокруг злосчастной крышки холодильника. Соболевский, Буйницкий, Гетман и Мегер в несколько минут собрали притащенный общими силами брандспойт, протянули шланг за борт и начали с бешеной энергией откачивать воду, быстро скоплявшуюся на полу. К ним вскоре присоединился Бекасов. На ходу он крикнул мне:

- В радиорубке сдвинулись аккумуляторы, нарушились контакты! Но сейчас уже все в порядке...

Я выбрался наверх, чтобы проверить крен и послать донесение о случившемся в Москву.

Стрелка кренометра двигалась все дальше. Над льдами царила та же гнетущая тишина. Ее нарушал лишь тоскливый собачий вой - Джерри и Льдинка, сошедшие на лед порезвиться, оказались отрезанными, так как трап внезапно оторвался от льдины и поднялся. Щенки не могли понять, что произошло, и жалобно выли во весь голос, задрав морды кверху и глядя на недоступный трап.

- Словно по покойнику, - сердито сказал кто-то.

Я обернулся и увидел Полянского.

Он осматривал ящики аварийного запаса.

- У вас все в порядке? - спросил я.

- Готово. Могу передавать...

- А как с аварийной рацией?

- Да вот они, эти ящики. Тяжелы больно. Неровен час, сходить придется, пожалуй, и не поспеешь снять...

Я пошевелил ящики. Они действительно были очень тяжелы. В голове мелькнуло: может быть, начать перегрузку аварийного запаса на лед? Для этого надо снять людей с работы в машинном отделении. Но это значит бросить корабль, - тогда он наверняка будет обречен на гибель.

Нет, покидать судно еще рано. Вреднее всего в таком положении была бы паника. Надо использовать все средства для спасения судна.

Угроза гибели корабля

Вдвоем с Полянским прошел в радиорубку. Пока он включал передатчик и звал станцию мыса Челюскин, при свете керосиновой мигалки я торопливо набросал донесение в Главсевморпуть:

«23 часа местного результате сжатия судно получило крен правый борт 18 градусов тчк Отливной забортный клапан вспомогательного холодильника стал пропускать воду также крышка вспомогательного холодильщика тчк Вода стала поступать судно 23 часа 15 минут лед развело крен начал значительно увеличиваться также большого давления увеличилось поступление воды тчк Приступил откачке брандспойтом ставлю цементный ящик.»

Подал листок радисту. Он безустали стучал ключом. Его лицо было серьезно, губы плотно сжаты.

- Что случилось?

- Мыс Челюскин не отвечает, - отрывисто сказал он. - Даю общий вызов.