Верхом за Россию (ЛП)

То, чего ждут люди, это благая весть, и они даже сегодня еще легче поверят в нее, когда пушки возвестят о ней. Армии Французской революции завоевали Италию, Рейнланд, Польшу штурмом. Потому что они несли свободу. Только наполовину, как оказалось позже. Поэтому в конце поражение. В начале, тем не менее, не одно лишь военное искусство позволяло Наполеону выигрывать битвы. И Фридрих? Он умел побеждать не только в поле. Он дал силезцам то, что не захотела им предоставить австрийская императрица: свободу вероисповедания.

Меч может захватывать, но только с трудом удерживать захваченное. «Нельзя сидеть на штыках», говорил Наполеон. Что осталось от империи Чингисхана, самого большого завоевателя в истории? Он хотел только убивать, искоренять, подчинять, добывать себе мир как дичь, стегать ее как кобылу. За флагами его конных армий не следовала ни одна вера, ни один образец, никакая претензия на фантазию и совесть. И не осталось ничего. Мало чем уступавшие им в дикости орды Мухаммеда напротив омолодили мир от Атлантики до Южных морей. Над ними были обет полумесяца, реформа письменности, Коран как дополнение Библии.

Творения меча делаются быстро, но они недолговечны, творения духа медленны. Но если они объединяются, если сам дух ведет меч как в случае ислама, к быстроте прибавляется долговечность. Учение Конфуция, например, завоевало Китай лишь через триста лет после его смерти, и только в четвертом столетии после Христа римский мир стоял под крестом. Но уже через три года после смерти Мухаммеда пал Дамаск, на два года позже Антиохия, в следующие пять лет Александрия. Это было похоже на то, как будто бы гнавший человечество вперед дух, полный нетерпения из-за его медлительности, сам впервые запрыгнул в седло, и пришпоривал, чтобы еще быстрее скакать на нем дальше.

Но что же приводило тогда под знамя ислама один народ за другим от Индии до Атлантики? Только то, что ислам сносил стены, которые — наряду с другими религиями тоже — построило вокруг себя явно неверно понятое христианство. Стены между человеком и Богом, миром и Богом. Совершенно очевидно ислам придавал жизни там новый смысл. Сделаем ли мы здесь то же самое? Мы тоже скачем и сражаемся, как будто у нас есть что провозгласить миру. Но нужное слово, освобождающее слово, мы не произносим. При этом нам ничего не нужно было делать, только вернуть крестьянам их поля, народам их самостоятельность и отдельному человеку его права, и уже все приветствовали бы нас как третейских судей. Никто не стал бы оспаривать наши решения. Нам достаточно было бы лишь поступать по закону, по которому мы сами отправились на войну, по тому закону, который стал нашим, когда Вильсон предал его и Соединенные Штаты продемонстрировали свое нежелание сделать то, что они обещали. Когда победители 1919 года не справились со своей задачей, их миссия перешла к нам, к побежденным.

То, что любая власть находит свой статус и свое оправдание только в духе, в котором она проявляется, вера в это стоит уже у истоков нашей истории. Наши великие короли управляли своими странами как божественными ленными владениями. В этом, а не в их насилии состоял глубокий смысл их обязанностей. Еще сегодня в виде прямых крестов наших летчиков мы несем традиции той империи в глубь востока, империи, которая на протяжении тысячи лет никогда не была исключительно немецкой, но всегда чем то большим, большим, чем просто государство для того или иного народа, как Франция для французов или Дания для датчан, в гораздо большей мере уже в самом сердце своем она была тем, чем сейчас должна стать во всемирном масштабе: покровом для всех нардов, кому он нужен. Мы должны завершить свое и одновременно выйти за пределы этого. В этом наша задача и она была еще задачей немецкого королевства, когда оно превращалось в империю запада.

Нас торопит необходимость придать форму хаосу перед собственной дверью. Сделать правдивыми вещи, о которых думали с давних пор тысячу раз, десять тысяч раз, которые напрашиваются каждому, кто поворачивал взгляд на восток и которого этот восток очаровывал, так же, как когда-то прерия захватывала дух пионеров запада, и как раз теми же троекратными чарами: жаждой приключений, радостью от неограниченно предоставляющихся им возможностей и захватывающей широтой пространства. Каждому великому народу однажды достается ключевое слово, однажды выпадает шанс вырасти выше самого себя. Если он последует за призывом и выполнит свою задачу, то он приобретет — для совершенного завершения самого себя — свой собственный стиль. Если мы однажды будем жить от Северного моря до пограничных гор Китая, если мы проникли вглубь России а ширь России проникла в нас, тогда мы станем каркасом этой гигантской империи, и мы будем нести там ответственность. Поэтому мы скачем здесь. Не только за Германию, но и за Россию, и за Россию в не меньшей мере. Конечно, если мы потерпим поражение, тогда упаси Бог; нас, Европу и все разнообразие этого мира. Потому что тогда мир должен будет стать одним и сделанным только по одному образцу: одинаковым человечеством от полюса до полюса. Этого хотят в Кремле и этого хотят на Манхэттэне, хоть и с очень различными знаками: «american way of life» здесь, «бесклассовое общество» там, но в обоих случаях вечное единообразие.

— Поймем ли мы, наконец, — воскликнул всадник на рыжей лошади, — чего это столетие, эта война, вызов нашей истории требуют теперь от нас, что мы должны разжечь? Это же не меньше, чем революция самоопределения, эта давно назревшая революция народов против государств, против произвола постоянно навязываемого им насилия. Если даже не будет ничего другого, то даже одно это оправдывает то, что мы дважды выстрелили здесь первыми, что мы спустили лавину этой войны.

— Нам вовсе не нужно было и спускать ее, — прервал его едущий на вороном коне, — в противном случае она обрушилась бы на нас самих. Наше двукратное нападение здесь на востоке было самообороной. Мы были окружены. Где бы мы ни начинали, мы наталкивались на ощетинившиеся оружием армии, в большинстве случаев уже в полной готовности к нападению. Поляки надеялись, что через десять дней будут в Берлине. Представление о предстоящей войне против Германии воодушевляло их. Это был единственный народ в Европе, который радовался ей и приветствовал ее с чрезмерным воодушевлением, как будто бы мы жили еще в четырнадцатом году. И то же самое здесь, не радость, но…

— Здесь совсем не то же самое! — прервал всадник в середине. — Поляки сами с удовольствием сразу бы напали на нас, по собственной инициативе, если бы Англия и Франция не удерживали их, они же хотели именно из-за Польши объявить нам войну — и тем самым, как они думали, войну справедливую. Но для этого мы должны были атаковать первыми, и мы сделали им приятное, когда поляки — несмотря на отчаянные попытки Хендерсона — просто больше не появились за столом переговоров. В отличие от поляков эти здесь, хотя и намного превосходили нас по живой силе и вооружению, но — как мы обнаружили сразу после перехода их границы — просто были пока еще далеко не готовы к давно запланированному нападению, их развертывание еще не было закончено.

Так что мы как раз опередили их, вероятно, на дни, вероятно, на недели, едва-едва на часы, как англичан в Норвегии. В любом случае мы были быстрее. Так мы могли захватить их врасплох еще в ходе их развертывания, настоящий превентивный удар. Они с удовольствием сделали бы то же самое с нами, но мы выиграли гонку. Потому мы могли уничтожать их, окружением за окружением, одну армию за другой, пока зима не задержала нас. Но тем самым наш первый козырь — победа во всех начальных сражениях — был уже отыгран, а второй, решающий для исхода войны, так до сих пор и не последовал за ним. Это должно было произойти уже давно, и если это не случится очень скоро, то время больше не будет работать на нас. Оно не работало нас уже этой зимой. Эта зима обошлась нам дороже, чем им, ведь нас послали сюда, что уже само по себе достаточно невероятно, без зимней одежды. Подобное легкомыслие сломало шею Великой армии Наполеона, а нам нет. Мы не отступили, и, по крайней мере, у нас была еда. Но я не хотел бы подсчитывать тех, кто замерз раненым, часто на санях по пути в лазарет. Десятки тысяч! Вы не пережили этого на себе, вас тут тогда не было, вы появились только весной.