Непостижимая Шанель

Обескураженные отсутствием привычных деталей и тем не менее восхищенные, американские редакторы приветствовали платье короткой подписью, гласившей: «Chanel’s charming chemise dress» [36].

Габриэль пришлось ждать четыре года, чтобы французская пресса отнеслась к ней с уважением.

Это время понадобилось стране, чтобы вновь обрести вкус ко всему суетному.

Ни слова о Шанель, ни одной воспроизведенной в журналах модели до 1920 года.

Трудно представить себе, какое впечатление произвела на Шанель начинающаяся известность по ту сторону Атлантики. Была ли она хотя бы извещена о ней? Трудно ответить с уверенностью. «A charming chemise dress»… Узнать о таком признании было бы ей приятно. Но прикрывшаяся нейтралитетом Америка была такой далекой…

Какое представление о Соединенных Штатах было у Габриэль в 1916 году? На этот счет у нее сложилось вполне определенное мнение: поскольку она любила Боя, то и думала точно так же, как он. Бой же по этому поводу думал точно так же, как Клемансо. Иными словами, подобные ему сторонники войны до победного конца выступали против президента Вильсона и его лозунга о мире без победы. Разве допустимо было говорить о подобной возможности летом 1916 года, когда наконец остановили немцев под Верденом? И вот вам, в Берлине посол Соединенных Штатов заявил, что никогда германо-американские отношения не были так хороши. Удачно же он выбрал время! Можно ли было ожидать, чтобы представитель президента Вильсона вдруг оказался в рядах русских или немецких революционеров и проповедовал те же взгляды, что и анархист Альмерейда? Пораженцы, предатели, негодовал Клемансо, ставленники немецкой пропаганды! Когда наконец правительство решится принять жесткие меры? Пусть начнут расследование и пусть все узнают, кто финансирует этого Альмерейду. Три любовницы, три резиденции, три автомобиля, не слишком ли много для журналиста, который всего несколько месяцев назад нищенствовал? И вот летом 1916 года он является в Параме, с вызывающе яркой любовницей, лакеем-испанцем и шофером-негром. Это было слишком. Клемансо не колеблясь публично обвинил министра внутренних дел. Кто дает подобным типам деньги? Отвратительный Мальви, разумеется… и его клика пораженцев. Тон накалялся. Бой и его окружение забыли о charming chemise dress и лаврах Габриэль.

Тем паче, что, несмотря на увещевания со стороны набережной Орсе, Клемансо взялся за президента Вильсона лично. Сразу же в различных кругах общества в его адрес раздалась резкая критика. Таким неподходящим способом нельзя было заставить Соединенные Штаты вступить в войну, и Клемансо приносил больше вреда, чем пользы. Тогда как триумфальные гастроли Сары Бернар оказались куда полезнее. В Нью-Йорке говорили только о ней. Разве она не утверждала, что ей по силам сдвинуть американцев с места? Правая «Аксьон франсез» называла Клемансо «зловещим фигляром», «подстрекателем». Его оскорблял Баррес, очернял Доде. Рабочие и крестьяне, не любившие Клемансо и в мирные времена, продолжали его остерегаться. Буржуазия? С этой стороны тоже ничего не изменилось. Колкости Клемансо сидели у всех в печенках. Он высмеял Жоффра, заявив: «Фуражки с галунами недостаточно, чтобы превратить дурака в умного».

Клемансо оказался в любопытном положении. Действительно, в тылу его ненавидели. Тогда он сделал то, что всегда делал в подобных обстоятельствах. Друг Артура Кейпела решил принять грязевые ванны… в окопах.

Стоял октябрь. К своей повседневной одежде он добавил небольшой барочный мазок в виде широкого шарфа, связанного вручную, и вновь мы вынуждены заметить, что он напоминает Черчилля, который двадцать лет спустя, в похожих обстоятельствах, проявил столь же необычные вкусы в одежде. Можно ли забыть о шляпе и трости премьер-министра, посещавшего в 1940 году английские береговые укрепления, о «zyp siren-suit», в котором он принимал в 1944 году Эйзенхауэра, или о старом человеке, производившем в 1942 году в Эль-Аламейне смотр британским войскам с белым зонтиком от солнца в руках?

Клемансо в кашне отправился подбодрить тех, кто поддержал его. Фронтовики относились к этому сенатору, как к солдату, который пользовался своей тростью словно ледорубом, чтобы спуститься в окопы и убедиться, что армия не испытывала недостатка ни в оружии, ни в хлебе. Они называли его «Старик». Бывали и забавные случаи. Так, в районе Коммерси часовой, услышав, что его окликнул усач, и не представляя, что тип, внезапно появившийся в окопе, может быть настоящим сенатором, заставил его замолчать, бросив: «Заткнись! Не слышишь, боши кашляют?» Клемансо был на седьмом небе. В том октябре он отправился также в английскую зону, нанес визит сэру Дугласу Хейгу и объявил, что там все организовано «великолепно». Ах! Все-таки англичане, эти чертовы англичане… На них можно было положиться.

По возвращении с фронта Клемансо попал в кипение дипломатических страстей. Президент Соединенных Штатов вновь вмешался в дело. Он высказал пожелание, чтобы воюющие стороны согласились на переговоры. 874 000 убитых среди французов, 634 000 среди англичан, не пора ли положить конец этой бойне? После чего он счел приличествующим адресовать французскому сенату длинное пацифистское послание. Клемансо усмотрел в этом личный выпад. Ему бросили вызов в его вотчине.

Он поднялся на трибуну, и тут же Министерство иностранных дел задрожало.

«Нас убивают, сударь, сейчас не время разглагольствовать».

Так заканчивалась его гневная диатриба. Можно ли было подобным образом обращаться к президенту Соединенных Штатов?

После этого распространился слух, что революция стучится в ворота царского дворца и что образ «русского колосса» был чудовищным надувательством, призванным одурачить французских солдат.

Наконец, говорили также, правда, без особой уверенности, что белорукие красавцы-купальщики, чьи морские забавы так сильно волновали их поклонниц в Биаррице, великий князь Дмитрий и князь Феликс Юсупов оказались грозными мстителями. Они убийцы? Их подозревали в том, что они организовали в Санкт-Петербурге своего рода вечер-ловушку, подмешали в портвейн цианистый калий, одной рукой предлагали отравленные розовые пирожные, а в другой прятали заряженный револьвер, и все это с целью убить Ефима Новых, монаха-распутника, ближайшего советника их зловещей кузины Александры, императрицы всея Руси. Как этому поверить? Но если они не виноваты, почему царь спровадил красавца Дмитрия в глушь Персии, а неотразимого Феликса сослал в его имение в Комск? Дело было замято. А монах? Умер или нет? Говорили только об этом.

Именно поэтому в декабре 1916 года в Париже не было более желанной собеседницы, чем принцесса Мюрат.

До сих пор скорее насмехались над ее небрежностью в одежде, нежели хвалили ее ум. Вдруг парижское общество, позабыв о том, что у нее из-под платья вечно торчали нижние юбки, обнаружило у этой молодой женщины массу достоинств: живость, забавность и — почему бы нет? — определенный шик. Дело в том, что принцесса Мари каждую неделю получала письма из России. Шарль де Шамбрен [37], атташе французского посольства в Санкт-Петербурге, если бы мог, писал бы Мари каждый день. Но… Существовало одно «но». Принц Люсьен, не правда ли…

Среди писем из России было одно, которое принцесса Мари могла прочесть вслух. Об этом письме только и говорили во время изысканных парижских завтраков. Его читали как у Сесиль Сорель, так и у Филиппа Вертело [38]. Присутствовала при этом и Габриэль Шанель.

«Только что я вернулся из Яхт-клуба, где великий князь Дмитрий заканчивал свой обед в то время, как я начинал свой, — говорилось в письме. — Он сделал мне знак. За соседним столом четырнадцать сотрапезников говорили все разом, с невероятной горячностью. Внезапно раздался громкий голос Николая Михайловича [39]: „А я вам заявляю, что он не умер“. …Я повернулся к моему соседу, великому князю Дмитрию. Он был бел как полотно. Его налитые кровью глаза выдавали беспокойство. Когда я сел рядом с ним, у меня возникло ощущение, что рука, которую он протянул мне со слабой улыбкой, замешана в драме. Чувство необъяснимое. „А вы, Ваше высочество, — спросил я его шепотом, — вы верите, что Распутин умер?“ „Да, верю“, — пробормотал он.