Дневник. Том 2

И там, потягивая через соломинку ледяное шампанское, он

продолжает:

— Нет, мне уже не под силу выносить какие бы то ни было

неприятности... Руанские нотариусы считают, что я не в своем

уме! Понимаете, в деле о наследстве я позволил им действо

вать по своему усмотрению, с условием, чтобы со мной ни о чем

не говорили: по мне, лучше быть ограбленным, чем терпеть их

приставания! И так обстоит дело со всем, скажем, с издате-

160

лями... При мысли о какой-нибудь деятельности меня охваты

вает несказанная лень. Работа — вот единственный род деятель

ности, который мне остается.

Написав и запечатав письмо, он восклицает:

— Я счастлив, как человек, позволивший себе безрассудную

выходку! Скажите, отчего это?

Потом он провожает меня на вокзал и, опершись о барьер,

вдоль которого выстроилась очередь в кассу, рассказывает мне

о своей глубокой тоске, о безмерном унынии, о стремлении

умереть — умереть без метемпсихоза, без загробной жизни, без

воскресения; умереть — и навсегда освободиться от своего я.

Когда я слушал его, мне казалось, он повторяет мои собст

венные мысли, не оставляющие меня ни на один день. Ах! Ка

кое физическое разрушение производит умственная жизнь даже

у самых сильных, у наиболее крепко сшитых! Это поистине

так: все мы больны, полупомешанны и готовы к тому, чтобы

стать вполне помешанными!

Суббота, 22 июня.

Я поклонник исторической правды, той правды, которая в

наши дни заслонена от взора политическими страстями. Сего

дня я пытался вытянуть эту правду из Пьера Гаварни — в отно

шении принца Наполеона.

Гаварни, бывший какое-то время секретарем Ферри-Пизани,

во время войны оказался под одной крышей с принцем. Вот

что рассказал мне Гаварни: «Когда днем я растягивался на кро

вати, чтобы немного отдохнуть, — а комната моя была на самом

верхнем этаже, — я слышал, как принц, находясь в саду, поно

сил императора; все, кто проходил по улице, могли слышать его

не хуже меня... Когда мы выступили из Меца, держа путь в

Шалон, его беспрестанно терзал страх быть застигнутым врас

плох пруссаками. И хотя в Меце он делал вид, что не знает

меня, в пути он подлаживался ко мне, чтобы я дал его лошадям

хлеб, вымоченный в вине, — он вычитал про это в каком-то ро

мане. Все время он был озабочен только аллюром своих верхо

вых лошадей и явно готов был бросить нас при первом же

сигнале тревоги... Поистине я никогда еще не встречал подоб

ной нравственной трусости!» — «И физической тоже?» — «Тут

я ничего толком не знаю, — ответил он. — Ферри-Пизани —

у него столько причин церемониться с принцем! — однажды ска

зал мне: «Нет, не думайте, что он трус, — но он неспокойный,

ему не хватает внутренней ясности». И Ферри-Пизани расска

зал мне, что под Севастополем, по ночам, когда снаряды и ядра

11 Э. и Ж. де Гонкур, т. 2

161

падали слишком близко от палатки принца, тот вставал, прихо

дил будить его, спрашивал, в чем дело, ждал, чтобы его успо

коили, и это случалось так часто, что однажды, когда Ру ноче

вал в той же палатке, что и Ферри-Пизани, — ты знаешь Ру,

ты встречал его у моего отца, — Ру, выведенный из терпения,

закричал ему: « Ступай-ка ты к...».

Возвышение хамократии происходит не только в политике.

В литературе оно идет семимильными шагами. Благодаря ду

рацкому пристрастию Франции к маленькому театру-буфф, бла

годаря всемогуществу мелкой газетки, Жэм-сын, этот распут

ный карлик, имеет больше шансов пристроить свою пьесу во

Французский театр, чем Флобер, а Вольф — другое ничтожест

во, физическое и духовное, — скорее находит издателя, чем я.

Последним из последних — первые роли; кажется, будто наше

время придумало себе грандиозную потеху. <...>

Среда, 17 июля.

< . . . > «Сила выше права» — эта прусская формула современ

ного права, провозглашенная в пору расцвета цивилизации на

родом, который считает себя цивилизованнее других, — эта фор

мула часто приходит мне на ум. Я спрашиваю себя, как случи

лось, что все писатели, все таланты, все силы негодования не

восстали против этой кощунственной аксиомы? Как случилось,

что все идеи справедливости, посеянные в мире античными фи

лософами, христианством, порожденные самой древностью мира,

не возмутились против этого державного провозглашения бес

правия? Как случилось, что не вспыхнуло восстание мысли про

тив этого вторжения дарвинизма в современное, а быть может,

и будущее устройство человечества? Наконец, как случилось,

что все языки Европы не объединились в манифесте человече

ской совести против этого нового варварского кодекса наций?

Вторник, 23 июля.

Один из министров Тьера так определил политику своего

шефа: «Это политика квартиранта, который не хочет занимать

ся серьезным ремонтом».

Заходит разговор о Жюле Симоне. Слово берет Эрнест Пи-

кар. В намеках, в дипломатических недомолвках посла можно

уловить ту неприязнь с оттенком презрения, которую министр

народного просвещения вызвал у коллеги своим ханжеством.

162

Пикар рисует нам его роль в правительстве Национальной

обороны. Сидя в кресле, в укромном уголке, поодаль от стола

заседаний, он прятался в тень, не принимая никаких решений,

не высказываясь ни по одному вопросу, не компрометируя себя

никаким резким суждением; он подлаживался ко всем пар

тиям и воздерживался от каких бы то ни было случайных ша

гов. «Жюль Симон, — заключает Пикар, — в сущности говоря,

по натуре священник, ему не хватает только тонзуры».

Суббота, 3 августа.

Уезжаю из Парижа в Баварию, где проведу месяц в Бавар

ском Тироле, у Эдуарда де Беэн.

Воскресенье, 18 августа.

Честное слово, все умы во Франции свихнулись и никто уже

не мыслит логически!

Я слышал, как аббат — воспитатель детей Эдуарда, очень

честный католик, весьма ревностно исполняющий свой долг свя

щенника, — сказал, что все еще можно будет поправить, если на

папский престол сядет революционер!

Пятница, 23 августа.

Вчера вечером Эдуард удивил нас, сказав: «Подумайте, уже

полночь!» Никогда еще в маленькой гостиной его шале не за

сиживались так поздно.

Зашел разговор о романе. Г-жа де Беэн подчеркнула, что ее

не интересуют сверхдраматические переживания светских жен

щин, которые описывает Фейе; с гораздо большим интере

сом она прочитала бы этюды о мужчинах, о женщинах, о евро

пейских семьях — наблюдения, подобные тем, которые уда

лось сделать ей самой в ходе дипломатической карьеры ее

мужа.

— Да, — ответил я ей. — Мне понятен ваш вкус. Романы, ко

торые мы — мой брат и я — собирались писать в будущем, были

бы как раз такими романами, о каких вы мечтаете. Но вы дол

жны знать: чтобы эти романы — эти произведения науки о че

ловеке, без дешевого драматизма, какого не бывает в жизни, —

получились цельными, требуются годы и годы совместной жизни

с людьми, которых собираешься описать, — ведь нельзя выду

мывать ничего такого, что не соответствовало бы их неповто

римому своеобразию. Между тем романы, которые разрастаются

11*

163

вокруг рассказа о приключении — рассказа развернутого, с при

бавлениями, усложненного, драматизованного, — могут быть на

писаны за два-три месяца, как это делает Фейе. < . . . > .

Вторник, 27 августа.

Скелет человека, в натуральную величину, сидящий верхом

на льве и отбивающий на его голове время бедренной костью, —

таковы старинные часы, останавливающие и приковывающие к